И дано ему было, по приказу Бунакова, полтораста ударов и семь встрясок. Окровавленная спина Пичугина была похожа на хребет медведя, с которого сняли шкуру. После наказания он упал ничком на землю без движения, но был в памяти.

— Пощадите, братцы!.. — молил Терентьев на виске.

— А пошто ты, мужик, такие челобитные против мира пишешь? — щерился Артамонов.

После третьей встряски Терентьев от адской боли в суставах впал в беспамятство.

— Сырой мужик! — с презреньем сказал Степан Паламошный. — Пусть обмотается!

— Довольно с них! Держать обоих по домам за приставом! — приказал Бунаков Ергольскому.

— Илья Микитич, а что с попом Борисом делать? — спросил Семён Тарский. — Он в погребе у Халдея сидит….

— Черт с ним! Отпусти его, не то службу справлять в церкви будет некому…

Главной заботой Осипа Щербатого с первого дня своего сидения в доме была дума о том, как известить государя о бунте. Через Романа Грожевского весть, конечно, дойдет до Москвы, однако, скорей всего, после того как Федька Пущин с товарищи уже подаст свои воровские челобитные. Попробовал он тайно переправить отписки с сургутским казаком Федькой Голощаповым и тобольским казаком Ванькой Слободой, да не вышло. Уже их бунтовщики отпускали из города, дали подводы, но при выезде обыскали у ворот, раздев до исподнего, отписки нашли, отобрали. Казаков заковали в железа и посадили в воровскую избу.

Давно уже у князя была готова отписка с полным правдивым описанием всего, что случилось в середине апреля. Только не просто ее переправить было государю. Однако после отъезда Пущина надо было спешить с рискованным делом. Ежели его послания перехватят бунтовщики, могут озлобиться и пойти на смертоубийство. Была подготовлена им и челобитная государю от имени всех девятнадцати арестованных: Петра Сабанского, Митьки Белкина, Ивана Москвитина и других. Тюремный дворский Трифон Татаринов передал тайно отписку сию сидельцам на ночь, когда тех со двора загоняли в малую тесную тюремную избу. И принес обратно с десятью подписями. Его только и не обыскивали караульщики. Даже караваи, что родня приносила сидельцам, на мелкие куски ломали, дабы бумага не попала к арестантам.

Он еще раз перечитал челобитную от имени арестантов о том, что случилось после извета Гришки Подреза: «…Васка Мухосран, Фетка Пущин, Стенька Володимирец, Богдашко Поломошный, Сенька Поломошный, Фетка Батранин, Огишко Пономарев с товарищи почали нас, холопей твоих, бить ослопьем и усечками городовыми. И били перед съезжею избою нас, холопей твоих, Васку Старкова, Ивашку Широкого, Гришку Копылова, атаманишка Ивашка Москвитина, да конных казаков десятника Поспела Михайлова. И воеводе князь Осипу Щербатову от съезжей избы, от твоих государевых дел отказали, сидеть ему в съезжей избе не велели. И воевода князь Осип Щербатой пошел к себе на двор… у двора князя Осипа Щербатова приставили двадцать человек караульщиков…»

Главные бунтовщики и пострадавшие названы, но казалось, чего-то не хватает. Не сказано о главных поноровщиках, воровском воеводе Бунакове и Патрикееве, изменивших крестному целованию! Ничего, об изменниках еще напишется!.. О государевом слове и деле Чебучакова напишется же, которое Бунаков не принял и объявил враками… К сей челобитной приложена будет и копия с жалобы томских жителей на Гришку Подреза. Благо, что жалоба сия была в бумагах, кои забрал из съезжей избы вместе с печатью.

После обеда Щербатый кликнул к себе верных своих холопов Проньку Федорова, Вторушку Мяснихина и Прокопия Андреева.

— Надлежит вам доставить отписку мою и челобитные об измене и бунте в городе воеводам Салтыкову и Гагарину в Тобольск и государю в Москву!.. Уйдете неприметно тайным ходом ночью. Проезжую грамоту с городской печатью возьмете…

— За городом поймать могут! Сказывают, Бунаков на заставах велел, коли не будет проезжей грамоты с таможенной печатью либо с его перстня печатью, хватать и приводить в съезжую избу… — сказал Мяснихин.

— А где те Ильины заставы?

— Говорят, в десяти верстах, в деревне Вешняковке, казака Вешняка Егупова, в двадцати верстах у Иштани на устье Томи-реки, да у князцов остяцких Мурзы и Тондура… Да конные заставы по дорогам ездят…

— Заставы обходите… А ежели вдруг поймают, вам беды не будет! Шлитесь на меня, мол, мы люди подневольные, воевода приказал, куда деваться!

— Вторушка и Прокопий, пойдете в Тобольск. Как бумаги отдадите, возвращайтесь обратно… Ты, Пронька, езжай в Москву! Федька Пущин пошел за Камень верхним путем через Собскую заставу, а ты пробирайся через Тару и Тобольск на Верхотурскую заставу. Бог даст, и опередишь его!.. Деньги в дорогу дам немалые!.. Дело сделаете, я в долгу не останусь!..

Дьяка Бориса Патрикеева в последнее время одолевала бессонница. Засыпал под утро, а просыпался близко к полудню. В этот раз проснулся в холодном поту. Приснилось, будто попал он на Верх к самому государю. Упал перед ним на колени, ждет государева слова, а государь молчит, лишь с печальной укоризной смотрит на него. А рядом с троном стоит князь Щербатый, ухмыляется и пальцем на дьяка показывает. И, не в силах взгляд государя вынести, хотел он встать и уйти, но будто окаменел — пальцем не пошевелить… Непонятно откуда накативший ужас сковал тело. А Щербатый захохотал во всё горло, и от хохота этого дьяк проснулся. Пуховая подушка была мокрой.

Тяжело ступая, Патрикеев в исподнем вышел в горницу, где за столом сидели жена Алёна Ивановна с братом своим, князем Михаилом Вяземским, который громко над чем-то смеялся. Увидев его, они переглянулись, а жена спросила:

— Отец, ты пошто весь мокрый, будто из мыльни? Выпей квасу…

Борис Исакович ничего не ответил, залпом выпил ковш квасу и присел за стол, на котором кусками был нарезан пирог с нельмой.

— Борис, знатно Лучку с Петрушей поучили!.. Сказывают, два дня лежат под бараньей шкурой… Петрушка-то предсмертное соборование и причащение от попа Сидора принял…. Будут знать, как против нас идти! — сказал Вяземский. — Хотя Петрушка горододел добрый, подохнет — строение нового острога сильно задлится…

«Задлится… Государь озлится!.. озлится… озлится» — зазвучал в голове чей-то противный голос.

Патрикеев перекрестился и пошел в спальню переодеваться.

Вдруг почувствовал, как засвербило вокруг пупка, и от него по телу стал расходиться недобрый холод. Борис Исакович потер под рубашкой ладонью и со страхом обнаружил, будто провел по пустому месту. С удивлением глянул на ладонь, пальцы тряслись, как после большого перепою.

Стукнул кулаками по коленям и облегченно вздохнул: наваждение ушло.

Он оделся и вышел во двор. Велел холопу Гришке Артамонову полить воды из кувшина, умылся и вернулся в горницу. Сел за стол взял кусок пирога.

— Эх, не зря ли мы, Алёна, с Гришкой Подрезом связались? — задумчиво сказал он вдруг. — Как бы опалы от государя не заслужить….

Жена удивленно переглянулась с Михаилом.

— Мы не с Гришкой, мы со всем городом и Ильей Бунаковым! — сказал Вяземский. — С ними и надо быть….

— Ты, шурин, самоходом в Сибири, а я, как и князь Осип, государем поставлен, с меня и спрос будет!

— Осип зажрался: с табашного торгу в Енисейске и Красноярском городе нас с тобой сбил, тут винокурение наше прибрать хочет… С ним дел не сделать!..

— С кем мне дела делать, сам знаю! — злобно крикнул Борис Исакович, швырнул остатки пирога на стол, так, что кусочки рыбы брызнули во все стороны, и выбежал на крыльцо. Крикнул Артамонову, чтобы седлал лошадь, и оперся на перила.

Артамонов подвел лошадь к ступенькам, с которых обычно дьяк садился в седло. Но тот по-прежнему стоял, опершись на перила.

— Борис Исакович, готово!

Хозяин молчал, устремив недвижный взор в землю.

Артамонов поднялся на крыльцо, тронул Бориса Исаковича за локоть, но тот не обернулся, стоял оцепеневший. Артамонов вбежал в дом, испуганно закричал: