— Как же я откажусь, коли я его уже подал! Что написано пером, не вырубишь топором!

— Напиши повинную челобитную, что подал ложный извет по недружбе… Хоть и полагается за ложный извет кнут, но тебя в таком случае не трону!

— Илья Микитович, что ж ты из меня полудурка делаешь? Не стану я никакую повинную писать, мой извет верный, принимай! — рассердился Иван Каменный.

— Как знаешь! Гляди не пожалей!

— Коли не дашь делу ход, в Тобольск подам явку! — пригрозил Иван и вышел из съезжей избы.

Бунаков задумался: примешь извет, недовольство казаков будет, не примешь — от государя опалу можно получить…

Он вызвал из соседней комнаты подьячего Михаила Сартакова и приказал:

— Напиши повинную челобитную от имени Ваньки Каменного, что он подал ложный извет на Лаврюшку Хомякова…

Сартаков замялся:

— Иван Никитич, для чего сие надобно?

— Сам понимаешь, не время ныне заниматься изветами! Есть повинная — нет извета! Так что пиши! После зачтется!.. А не напишешь, сам будешь на козле!..

Скрепя сердце Сартаков повинную за Ивана написал.

На следующий день Ивана Каменного поставили на правеж. Растянули на козле и стали бить ослопами.

— За что, за что? — кричал Иван.

— А не подавай ложный извет, не подавай! — злорадно сказал Бунаков.

— Извет не ложный, правильный!

— Как же правильный? Вот твоя повинная челобитная, что ты объявил ложный извет! — помахал листом бумаги у него перед носом Бунаков.

— Не писал я повинную челобитную, то подлог!

— Кто же, по-твоему, я написал? За ложный извет будешь бит кнутом, даю тебе сто пятьдесят ударов!

— Смилуйся, Илья Микитович! — морщась от ударов, прокричал Каменный. — Не вынести кнута, не лишай живота!

Сартаков, наблюдавший наказание, стоял с опущенной головой. Накануне всю ночь молился и просил у Господа прощение за свой грех…

— Вынесешь, не клепай напрасно! — сказал Бунаков и дал знак палачу Степану Паламошному, тот стал разматывать кнут.

— Не бей, Илья Микитович, заплачу Хомякову пятьдесят рублей!..

— Плати за каждый прощеный удар по рублю, сто пятьдесят рублей! И десятую деньгу, пятнадцать рублей, в казну!..

— Много, Илья Микитович!

Бунаков дал знак палачу, и тот ударил по голой спине кнутом.

Иван взвизгнул и закричал:

— Согласный я, согласный!

— Принесещь после обеда деньги в съезжую, иначе вздерну на виску!..

Иван Каменный слово сдержал, деньги принес. Бунаков положил их в ларец. Но когда Иван направился к двери, неожиданно подьячий Михаил Сартаков упал перед ним на колени и воскликнул:

— Прости, Иван, за ради христа! Это я заместо тебя повинную написал!.. Прости!..

Иван остолбенел, а Бунаков подлетел к нему и тычками погнал к двери:

— Пошел вон! Пошел! Мишка с ума сбрендил!

Когда Каменный оказался за дверью, Бунаков подбежал к стоявшему на коленях Сартакову и пнул его в бок.

— Что творишь, падаль! Прикуси язык, иначе прибью!..

— Повинюсь я перед всем миром в непотребстве бездумно сотворенным!

— Я те повинюсь! На дыбу подвешу!..

— Воля твоя! Моя душа такой неправды не терпит!

Денщики Мешков и Тарский с караульными казаками привели Сартакова к дыбе и подвесили на связанных за спиной руках. Степан Паламошный стал бить его по голой спине. Степан за год набил руку и работал умело так, чтоб на спину ложился лишь конец кнута. И после пятидесятого удара на спине не было живого места. Но подьячий стоял на своем, что будет виниться.

Положили конец бревна между связанных ног, и Бунаков самолично запрыгнул на него, Сартаков вскрикнул и обмер, явно послышался хруст вывороченных в плечах суставов. Выплеснули на него ведро воды.

— Будешь молчать? — допытывался Бунаков.

— Буду виниться… — едва слышно прошептал Сартаков.

Вновь загулял кнут. После полутора сотен ударов Сартаков обмер окончательно, его опустили на землю и оставили лежащим замертво.

Вечером под причитания жены поп Воскресенской церкви Пантелеймон соборовал Сартакова, отпустил ему невольный грех, а ночью Михаил отдал Богу душу.

Илья Бунаков заканчивал отписку о том, что было сделано для исполнения царского указа. Кривя душой, писал, что неоднократно предлагал горожанам помириться с Щербатым, однако те подали словесную челобитную, которую он вышлет с отпиской. Написал и о том, что сразу приказал Матвею Хозинскому и Кириллу Попову освободить Петра Сабанского «с товарыщи», но не написал, почему они не захотели сами выходить. Об указании выслать их из города написал, что «в нынешнем, государь, 157-м году по твоей государевой грамоте выслал…», но затем зачеркнул слово «выслал» и написал «вышлю»…

В съезжую избу друг за другом зашли для составления мирской челобитной по государеву указу Василий Ергольский, Федор Пущин, Тихон Хромой, Остафий Ляпа, Иван Володимирец, Аггей Чижов, братья Василий и Кузьма Мухосраны и Тихон Мещеренин, Иван Чернояр…

— Тихон, ты у нас в письме самый гораздый, напишешь мирскую челобитную, — обратился Бунаков к Мещеренину. — Вот тебе копия нашей майской челобитной. Обо всех воровских делах князя Осипа оставишь, что писано, а сейчас помечай, что говорить будем… После перепишешь начисто без черненья, да чтоб меж строк приписки и скребения не было!..

— Сделаю, Илья Микитович!

— Давайте, братцы, советуйте, что государю написать, как нашу правду донести!

— Непременно надо вписать, что, когда мы молились за здоровье царя и царицы, Мишка Ключарев и князь Осип учали нам грозить и хотели казнить без государева указу!..

— Точно! Мишка кричал, что на семь верст виселицы поставит вниз по Томи!.. — поддержал Ергольского Остафий Ляпа.

Мещеренин записал: «…Говорил дьяк Михайло Ключарев, что поставлю-де реи от Томского города вниз по Томи реке до речьки Киргиски на семи верстах, и хотели нас вешать и казнить без твоево государева указу».

— Написать надо, что государев указ не выполнил Оська, государеву печать не отдал и научил Митрофанова, чтоб он таможенную печать не давал и от того государевы дела печатать стало нечем… — сказал Тихон Хромой.

— Кроме того, подадим о печати отдельную челобитную, чтоб моей личной печатью можно было печатать, — добавил Бунаков.

— Да впишите, что пока Оськинова воровства не было, новый город поставлен в короткий срок! — посоветовал Федор Пущин.

— Да из остяцкой челобитной можно внести о том, как Осип промыслы у них отнимает, — сказал Тихон Мещеренин.

Бунаков согласно кивнул головой.

— Про воровские грамоты Щербатого, что у Соснина с Заливиным отобрали, где сам изменник нас изменниками обзывает! — сказал Иван Чернояр.

— О главном надо писать, — заговорил Иван Володимировец, — что после Ермакова взятия Сибири многие города и Томский город отцами нашими и братьями поставлен и все мы служили всем царям и добра хотели и измены нашей не было… Потом и кровью нашей города сибирские ставлены!..

— О том без спеха писать буду, когда начисто напишу, читать буду… — сказал Тихон.

Начисто у него получилось так: «И многие, государь, городы и остроги в Сибире после Ермакова взятья поставили своими головами и многие немирные орды под твою царьскую высокую руку приводили и твое государево царево крестное целованье исполнили. Да и мы, холопы и сироты твои, ныне и всегда, как тебе, великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии крест целовали, готовы за тебя, государя царя, умирать и крестное целованье исполнять…

А ныне, государь, мы, холопи и сироты твои, не ведаем, за какую нашу вину и прослугу он, князь Осип, стакався з дьяком с Михаилом Ключаревым и с своими с советники с Петром Сабанским с товарыщи, умышляючи своими заводными умыслы, завели и писали к тебе, к государю, на нас, холопей и сирот твоих, многое воровство и измену и многие воровские затейныя статьи, пуще прежнево, ръняся нашему челобитью, хотя твою вотчину до конца разорить и нас, холопей и сирот твоих, вконец погубить, не радея и не прочя тебе, государю царю.