Через пять дней после смотра, обратившегося в сход, в съезжую избу к воеводам Волынскому и Коковинскому пришли казаки и подали от всего города челобитную с просьбой разрешить мирским выборным отправиться в Москву, чтобы «бить челом… государю о всяких своих нужах». Волынский поначалу засомневался, помня указ, чтоб челобитчиков в Москву не пускать, но затем, не желая новой смуты в городе, выдал им воеводскую отписку с разрешением. Однако сказал, что денег на поездку нет.

Мая в 8-й день 7159 (1651) года в третий раз из Томска к государю повезли челобитные. Челобитчиками отправились Федор Батранин, Иван Баранчуков, Василий Паламошный, Степан Володимирец, Беляй Семенов, Карп Аргунов и Тихон Хромой.

Илья Бунаков пребывал в раздвоенных чувствах. Наконец-то воеводы Волынский и Коковинский отпускали его из надоевшего Томска, выдали подорожную память до Москвы. Эта определенность приносила облегчение, но туманность будущего в столице тяготила. Как тягостно было ждать одному, когда же его смогут «счесть» воеводы согласно указу. Жену свою на дощанике он отправил еще летом с половиной своего имущества. Однако тут пришел государев указ о том, чтобы «животы» его «отписать на государя» безо всякой поноровки. На пути в Тобольск в конце июня прошлого года в Самаровском Яме тобольский казачий голова Гаврила Грозин с пятнадцатью казаками отобрал все пожитки, а тобольский подьячий Атарский обобрал жену до нитки уже в Тобольске… Обо всем этом поведал Бунакову бывший его денщик Семен Тарский, который теперь служил у Коковинского. С бумагами от воевод он был в Тобольске и своими глазами видел, как Атарский сдирал с жены телогрею и волосник. Сколько же ей пришлось претерпеть покуда добралась до Москвы!..

Надеясь на заступу бояр Пушкиных, Григория Гавриловича и Степана Гавриловича, он написал письмо двоюродным своим братьям:

«Государям моим братьям Федору Сидоровичу, Аникею Сидоровичу братишка ваш Илейка челом бьет.

Будитя, государи мои, здоровы на веки. А про меня изволитя, и я в печалех своих от варвара от князя Осипа Щербатого едва жив, пишет на меня измену. Да он же промыслом своим меня осадил, велено меня считать и за его годы.

Пожалутя, государи, просити милостивой заступы у боярина Григорья Гавриловича и Степана Гавриловича, что меня не выдали такому льву на снеденье, велели бы меня счесть с моего приезду, а не с князя Осипова. А челобитною я послал к вам, и вам бы пожаловать, вычесть с приказными людьми.

Пожалутя, светы мои, вымитя меня из дна адова, а я вам челом бью. А о Михаиле Ключареве я писал, что ево звали в приказ, и он сам не пошел и городом на нево бьют челом. А нынеча мне от него великая теснота и позор.

А я вам, государям своим, многа челом бью».

Но «счесть» так оказалось непросто. Воеводы Волынский и Коковинский запутались в бумагах и книгах, которые Патрикеевым велись плохо. Да и не только Патрикеевым. Захар Давыдов не оприходовал присланные в Томск две тысячи рублей. Хотя расходные бумаги на эти деньги были… Видя, что «счет» затягивается, Бунаков направил челобитную на имя государя, чтоб его выслали из Томска. В ней он даже, покривя душой, написал, что Волынский затягивает «счет», «дружа» Щербатому…

То ли эта челобитная помогла, то ли заступа бояр Пушкиных, но марта 20-го дня пришла грамота из Сибирского приказа, в которой боярин Алексей Никитович Трубецкой выговаривал воеводам: Илью-де можно было «счесть и в два месяца, не токмо в два года». Однако сделано послабление: за годы Щербатого считать не велено. А ежели долг казне мал, взыскать с Ильи и отправить из Томска. Ежели долг будет велик или «счесть» его невозможно все равно отправить Илью в Москву. Воеводы решили, что «счесть» невозможно, и отпустили Бунакова.

Досадно лишь оттого, что теперь и казнокрадство Щербатого уже не откроется…

Остатки имущества были загружены на дощаник, и наутро будет отплытие в Тобольск.

Вечером же по приглашению Федора Пущина Бунаков пришел к нему в дом. Сели за стол. Хозяин потчевал ухой, пирогом с рыбой, пирожками с яйцом и луком… К пиву работница, чернобровая красавица Татьяна Полтева, подала копченого муксуна. Бунаков невольно загляделся на нее. Хороша баба! Федор отбил ее, законную жену, у сына боярского Леонтия Полтева «насильством», как не раз писал Полтев Осипу Щербатому в челобитных, писал также, что Федор грозил ему смертью. Чем бы дело кончилось неведомо, но три года тому назад Полтев умер «скорой смертью» и Татьяна осталась у Пущина и работницей и, как всем ведомо, полюбовницей…

— Значит, уезжаешь, Илья Микитич! — с сожалением сказал Пущин, разливая по кружкам из ендовы пиво.

— С утра отчаливаю…

— От всего мира хочу благодарить тебя, Илья Микитович! Что был с городом вместе супротив лихоимца и изменника, что не испужался его угроз! Не зря враги наши тебя величают атаманом! Ты и впрямь был, для нас, как атаман!..

— Да ладно благодарить! Супротив Осипа идти у меня свои причины были… А ныне вот думаю, надо ли было во всё это встревать… Щербатый-то все одно нажился, а у меня последние животы поотбирали, да неведомо, что еще ждет в Москве…

— Как же было не встревать! Ты людям помог! Вон пашенным государеву десятину уменьшили против Щербатовым и Старковым установленную… А главное, вора Щербатого убрали! Новые воеводы, какие бы ни были, хуже него не будут! А государь милостив, он помазанник Божий!..

— Государь-то милостив, однако. — Бунаков перешел на шепот. — Молодёхонек, в рот боярам глядит… Что ему нашепчет Трубецкой, бог его ведает!..

— Твоя правда! Придется, видно, и мне в Сургут ехать: супротив государева указу не попрешь, хоть и после боярского приговора… Обидно, что мы тут служим, кровью и потом государю земли новые добываем, а кособрюхие в Москве токмо богатство свое прибавляют… — с досадой мотнул начинающими седеть кудрями Федор.

— Что верно, то верно!.. — согласился Илья.

Надвинулись сумерки, и Татьяна разгребла в загнетке угли, запалила от них маленькую лучинку, зажгла три свечи и поставила их в медном шандале на стол.

— Однако, как ни крути, а нам, русским, без государя не прожить… — продолжил Федор. — Без государя в царстве сразу смута и разор, будем бить друг друга на радость иноземцам, а бояре, как уже то бывало, призовут на царство какого-нибудь короля или хана…

— А коли государь слаб умом или здоровьем уродится? Тогда как? — вновь перешел на шепот Бунаков.

— Тогда на соборе надобно избрать нового! — сказал Пущин. — Нынешний, слава богу, здоров и рассудителен, с годами наберется мудрости… Без мудрости правителя царству — беда!..

О многом проговорили до полуночи. Захмелевшего Бунакова Пущин оставил ночевать у себя.

Утром на дощанике бывший воевода отправился в Тобольск. Тронуло душу, что около сотни казаков пришли проводить его. Но неласково обошлись с ним в столице Сибири. Остаток имущества, бывшего на дощанике отписали на государя, согласно его указу. Даже книги отобрали: три рукописных и две печатных. Илья просил оставить ему любимую книгу киевской печати «Цветник Сафрония патриарха Иеросалимского», но подьячий Василий Атарский злорадно усмехнулся и бросил небрежно: «По указу поноровку чинить не велено!»

Августа 21-го дня 7159 (1651) года бывший воевода Илья Никитович Бунаков был отправлен из Тобольска в Москву, куда он прибыл в начале декабря и сразу был отдан за пристава.

Еще в марте 20 дня 7158 (1650) года вышел царский указ допросить арестованных по жалобам Осипа Щербатого томичей в Соли Камской и в Устюге, а также всех, кто прибыл в Москву из Томска по делам. Однако лишь почти через год в Москве начались очные ставки Осипа Щербатого, Петра Сабанского, Василия Старкова, Макара Колмогорца, Ивана Широкого и Ивана Каменного с томскими служилыми, оказавшимися в Москве с разными поручениями.

Алексей Никитич Трубецкой сочувствовал Щербатому и следствие вел по-хитрому. Первый вопрос был одинаков, подписывал ли допрашиваемый городские челобитные и жалобы и по какой причине? И ответ обычно получали также одинаковый: в челобитные против Щербатого «писались с миром» и от тех мирских челобитных не отрекаются и те мирские челобитные не лживят. Тогда Трубецкой спрашивал, есть ли жалобы на Щербатого у допрашиваемого лично. Обычно отвечали, что личных жалоб нет, но с миром они согласные. Между тем следствие затягивалось, деньги у томичей заканчивались, пребывание в Москве становилось тягостным. Трубецкой, зная об этом, говорил, что отпустит тех домой, кто напишет заявление, что Щербатого они не винят и мирские челобитные не поддерживают. Такие бумаги написали конные казаки Афанасий Лом, Иван Михайлов, Важен Пичугин и пешие казаки Григорий Девкин, Василий Лебедь, Ганька Сартаков, сын боярский Павел Рыхловский и были отпущены из Москвы. Но таких было мало. Из тридцати четырех допрошенных в Сибирском приказе больше никто таких заявлений не писал.