Жена тоже встала, собрала еду и принялась будить сына-шестилетка.
— Коленька, вставай, папаня ждет… Хлебушко сеять надо…
Малец приподнялся, посидел немного и упал на другой бок, подложив ладошки под щеку.
— Осподи, да че ты колотишься, как козел об ясли! — вспыхнула мать, но тут же снова ласково заговорила: — Подымайся, сынок, кто рано встает, тому бог дает! Глянь-ко, че у те под подушкой!..
— Глянь, — вытащила из-под подушки Алина печенную из теста птицу, — сорока прилетела… А че это она нам на хвосте принесла? Глянь-ко, кулажки кусок… У-у, да какой сладкой да большой… Слышь, че она бает, отдам-де эту кулажку тому, кто в доме главный помощник…
— Мне, мне! — проснулся совсем Николка. — Я с папаней сеять буду…
Федор погрузил на телегу новую деревянную борону, радуясь, что успел сделать ее, ибо у старой многие зубья вчера повыпали, когда он боронил весь день свою десятину с четью. А перед тем три дня пахал двурогой сохой до онемения в руках — земля за зиму слежалась, и надо было тратить силушку, чтобы сошники бороздили землю на два вершка вглубь. Третий год уж на этом поле сеет, пора бы и бросать его, новину приглядывать, да за службой недосуг. А с сего поля, дай бог, сам-пять урожаю быть. Хотя и семена еще с осени заготовил: только сжали хлеб, околотил снопы о колодину. лучшие, самые крупные, зерна повыпали, остальные ж на пропитание зимой обмолотил. Да и благовещенскую просфору, что в сусек клал, целой нашел. Бог даст, будет хлеб. Да и озимь принялась ладно… Федор запряг коня, посадил сына рядом с мешками с зерном и выехал со двора. Несмотря на рань, по улице уже тянулось к Борисоглебским воротам несколько телег. Ворота были отперты, и, выехав на Тобольскую дорогу, Федор пустил мерина рысцой.
Пашня его была в десяти верстах за Чекрушанской слободой, и скоро он уже цеплял борону, кинув на нее осиновый чурбан, чтобы семена лучше присыпало. За бороной пустил большой пук березовых веток, заметать землицу. Снял телятинные сапоги, задвинул саблю чуть не за спину и ступил босыми ногами на прохладную землю, придерживая левой рукой лукошко с семенами. Взял в правую руку горсть зерен, помолился неслышно и бросил семена в черные бороздки. Зерна веером брызнули в воздухе и равномерно легли на пашню. Федор взял следующую горсть и шагнул вперед. Пройдя туда и обратно, поставил на краю поля коня с бороной, дал Николке уздечку и сказал:
— С богом, сынок! Прямо по бороздке шагай, и Лыско за тобой потянет, все будет ладно…
Николка потянул за узду, и мерин послушно зашагал следом. Федор проверил, как покрывалось зерно, и, не найдя наверху ни одного, довольный, пошел сеять дальше, шуганув налетевших грачей и ворон.
Каждое зернышко жалко из таких семян: всего два зерна из сотни не проросло, что он держал в избе завернутыми в мокрую тряпицу. Отсеяться бы только пока вёдрено… «Ох, господи, — поймал он себя на мысли. — Совсем в мужика оборотился! По-хорошему, о том ли ему, казаку, думать! У мужика на то и руки, как крюки, чтоб за сохой ходить, он берет горбом, а казак — умом да сметкой. Одному богом суждено пахать, другому — саблей владеть…»
Они успели засеять лишь треть поля, когда прискакал пятидесятник Иван Жаденов.
— Федор, собирайся! Полковник велел немедля быть у него! — осадив коня, сказал он.
— По какой надобности? Досеять надо…
— Велено немедля! По какой надобности, не ведаю. Чаю, за ясаком хотят послать к самоедам аль еще куда…
— Иван Степаныч, аль забыл, неделю как от остяков вернулся, с севом припозднился потому… Чай, есть кого послать, кто отсеялся!..
— Не мое то дело, полковником приказано!..
— Приказано, приказано! А коли без хлеба останусь, на что жить? Жалованье, сам знаешь, уж пять лет по указу не платят, а поборы дерут!
— Не я отменял жалованье, государь… Сам отдал три дня тому на Рижский провиант рубль да три гривны без двух копеек, да на городскую постройку тринадцать алтын…
— Мне и того уплатить нечем… Комендант на правеж грозится отдать… И служи да еще и деньги плати! Где их взять? Не поеду никуда, пока не отсеюсь!
— Много мелешь! Ай порядку не знаешь: слово полковника — закон! Сполнить обязан… А за поборы отца Отечества благодари!
— Я б того отца саблей в куски искромсал, растакую мать! — яростно закричал Федор Терехов. Жаденов рассмеялся и сказал:
— Ладно, сбирайся…
— Не поеду, покуда не отсеюсь! За солью сколь раз ноне ездил, будто соленик какой, а не казак! Не мой черед ехать, аль опять Шевелясов откупился, ему есть чем!
— Не твово ума дело — черед устанавливать, на то атаманы есть, терпи, казак… Всем тяжко ныне, время такое… Деньги и нам платить надо, а мы их не делаем!
— Не делаете! Только они сами к вам льнут… С того ясака, что я привез, не вы ли с сотником Седельниковым пятую белку себе взяли?…
Чертыхаясь, Федор Терехов собрался в обратный путь и за час до полудня был у полковника Немчинова в доме.
— Проходи, Федор Савельич, проходи! — приветливо встретил его Немчинов. — Забыл я Жаденову сказать, что не за ясаком, другое дело к тебе… Прости, что от сева оторвал, завтра добьешь. Дело безотлагательное! Сержант Островский привез указ о присяге безымянному государю. Ныне утром, Лоскутов сказал, он отнес сей указ в канцелярию. Тебе подьячий Андреянов шурином приходится, чаю, легче сговоришься с ним! Копию с указа надо!
— Да я с ним не шибко в ладах…
— Порадей уж для мира, — кивнул Немчинов на заполнивших горницу казаков.
— Коли для мира, то опробую… Однако подьячий любит принос горячий… Задаром согласится ли, не ведаю, хоть и сродственник.
— Денег не жалей, — подал ему Немчинов кошель, — копия непременно нужна! Вот с Иваном Жаденовым и ступайте…
К полудню в горнице полковника Немчинова стало жарко от ноголюдства. А сидели уж с самого утра, когда чуть свет Василий Исецкий принес нерадостное известие. Полковник Немчинов созвал всех начальных людей. И все, кто раньше сомневался, слушая пустынников Дмитрия Вихарева да Михаилу Енбакова, ныне сидели в сумрачном раздумье и скребли затылки. Да и то: дело на Руси до того неслыханное, чтоб имя наследника престола не было означено.
Во главе стола сидел сам Иван Гаврилович Немчинов. По правую руку от него на лавке сотники да пятидесятники, по левую руку Василий Исецкий и Петр Байгачев с раскрытыми книгами Кирилла Иерусалимского и Правой Веры, да дворяне Чередовы. Десятка два детей боярских, казаков и детей казачьих сидели и стояли у стен да у печи.
Денщик принес новый лагун квасу, и сразу несколько человек потянулось к ковшу, не переставая слушать Василия Исецкого, читавшего из книги Кирилла Иерусалимского знамение десятое.
— «…ни от царей, ни от царского рода воздержит царство, но прелестию восхитит власть. Кто же сие есть или от какова чина, повеждь нам, о Павле, коего глаголеши пришествие по действу сатанину во всякой силе и знамениях и чудесах ложных», — не торопясь, ровно читал Исецкий, а Петр Байгачев в знак согласия кивал головой, держа в руках книгу Правой веры, только что читанную и толкованную им.
— Не станем целовать крест за безымянного! — крикнул сотник детей казачьих Яков Петрашевский.
— А как антихрист придет, што станет? — спросил, перекрестившись, единственный на собрании из посадских Васька Поротые Ноздри. Вид его стал еще более страшен: левый глаз покраснел, налился кровью — Варьки н след. Федька, увидев его, улизнул из дому.
— Че-че? — сказал Иван Падуша. — Борода у тя, Василий, что ворота, а ума с прикалиток! Конец света будет. Суд страшный. Верно я говорю, Петро?
— Так, так, — отозвался Петр Байгачев. — Только ты, Иван, быстр да горяч, а человеку разъяснить надлежит, чтобы он истину уразумел.
— Верно, верно, Петр Савельевич, я ведь как все… Не из сумления спрашиваю, — обрадовался Васька Поротые Ноздри. — Скорей бы уж Терехов-то пришел с указом, хочу сам увидеть указ антихристов…
Часа через два Терехов и Жаденов наконец вернулись.
