Это было так приятно, что она улыбнулась ему – глазами. И подморгнула, показывая свое хорошее настроение. Однако он не отреагировал. Даже не шевельнулся.

Она очень удивилась. Сама-то она, если б только были силы, с удовольствием поговорила бы с ним и даже, может быть, посмеялась, придерживая его за мягкую теплую руку. А он – просто смотрел.

Она пригляделась внимательнее и все поняла – он не отвечал ей потому, что не видел. Очень устал – так устал, что сидел, ни о чем не думая, и даже прикрыл глаза.

Тогда она не стала ему мешать, а глянула на второго человека, сидевшего тоже рядом с ее носилками, но на другой скамеечке.

Тот крепко вцепился одной рукой в поручень над головой, а другой придерживал носилки, чтоб они не елозили на поворотах. У него была гладкая кожа на лице, шее, руках – без особых морщин. Наверно, он был не такой старый, как этот, что в белом халате.

«Парнишка» – так она определила его для себя. На вид парнишка был рыжий, всклокоченный и какой-то задорный. А по коже, особенно на щеках, рассыпались мелкие коричневые пятнышки, что ей особенно понравилось.

Сидеть парнишке было неудобно – слишком низко, худые коленки торчали кверху, он беззвучно, но яростно шевелил губами, в очередной раз подтаскивая к себе отъезжающие носилки, А ей так хотелось сделать ему приятное. И, уловив момент, когда его взгляд задержался на ее лице, она ему подмигнула.

Сначала он остолбенел, потом отдернул от носилок руку, будто они вдруг стали горячими, и крикнул хриплым фальцетом:

– Дохтор, она зырит!

Голос у него был явно испуганный. Э-э, да это же он ее испугался! Ей стало так весело – она просто захохотала про себя! Даже глаза прикрыла от смеха.

Доктор тяжело поднял веки, глянул на лежащую на носилках девочку, почти девушку, чуть кивнул. Потом поворочался, пытаясь устроиться удобнее на слишком узкой для него скамейке, и опять прикрыл глаза, погружаясь в дремоту.

А парнишка так до конца поездки и косился на нее опасливо – хотя и придерживал снова ручку носилок на крутых поворотах. И от всего этого у нее держалось хорошее – ну просто отличное! – настроение.

Когда машина наконец остановилась, стало уже не так интересно. В темноте подошло еще несколько человек (они, как и Доктор, были в белых халатах). Веснушчатый парнишка, к которому она уже так привыкла, остался в машине, а ее понесли в тускло освещенное большое здание, где она ничего толком не разглядела, потому что лежала на носилках лицом вверх, и ей запомнились только проплывающие в вышине желтоватые неяркие пятна, которым почему-то очень шло слово «плафоны». И еще чередование каких-то резких запахов, слоями текущих по сторонам.

– Опять? – вдруг недовольно спросил Доктор, шедший несколько сзади. – Я же говорил – ни к чему это!

– Но Короткой приказал… – виновато начал один из несущих носилки – тот, что шел спереди и справа.

Доктор прервал его, резко сказав: «Черт бы его побрал». Добавил:

– Стойте. Я сам с ним сейчас… И дверь за ним захлопнулась.

– Ставь, земляки, – распорядился тот, что говорил про приказ Короткова.

Но дверь сбоку снова распахнулась, и из комнаты выскочил какой-то резкий, издерганный и тоже совсем усталый человек. Может быть, это и был Короткое?

Он наклонился над ней и спросил, напряженно отделяя слово от слова, чуть громче, чем надо, – как говорят люди, очень желающие быть понятыми:

– Ваше имя? Кто вы? Что можете о себе рассказать?

Ей стало так жалко его. Он был такой неловкий, бессмысленно-наивный со своими вопросами. Он очень хотел что-то узнать – видимо, это было ему очень важно, – ведь, несмотря на усталость, он все спрашивал и все ждал хоть какого-либо ответа. И все ждали – даже Доктор. Он молча остановился за спиной Короткова и неприязненно отвернулся – как бы показывая свою непричастность к этому допросу.

Очень хотелось им всем помочь, хотя она и не знала ответов на задаваемые вопросы. И тут ей в голову пришло, что вот так и надо ответить: я не знаю. Всего одну фразу – и они поймут! Надо только собраться с силами – и ответить.

Она набрала побольше воздуха, закрыла глаза, приготовившись говорить, – и поняла, что заготовленная фраза слишком длинна. Договорить ее до конца все равно сил не хватит. Разве только попробовать как-то сократить?

Для начала можно убрать "я". Запросто! Оно лишнее – и без него понятно, кто не знает. Остается два слова. Как жалко все-таки, что нельзя общаться с помощью одних только мыслей.

Она приступила к намеченному – и сразу страшная неудача: вместо слов из горла вырвался хриплый непроизвольный выдох. Он забрал слишком, слишком много энергии – ее теперь могло не хватить на задуманное.

А раз могло, значит – и не хватило.

Едва успев произнести: «Не…» – она увидела, как все вокруг темнеет, погружаясь в беспросветный мрак. «Так уже было», – вспомнила она. Когда она забыла о дыхании. Но сейчас все темнело гораздо быстрее. «Сейчас я умру, – подумалось ей, – а они так и не поймут, что я хотела им сказать… Надо хоть как-то закончить фразу, хоть чем-то…»

– Т-т… – из последних сил прошелестела она. Задумка была такая: "т" вместе с предыдущими «не» образовывало «нет». Вполне законченное слово. Все-таки хоть какой-то ответ на их вопросы. Теперь не стыдно и умереть.

Но милый Доктор, кажется, заметил, что с ней неладно, – сквозь густеющую темноту она услышала – скорее даже почувствовала, – как он закричал на Короткова страшным голосом:

– Пошел вон, дурак! – оттолкнул, ухватив носилки за одну из ручек, сильно дернул, яростно выкрикнув: – В реанимацию!

«Какой ужас, – подумала она, окончательно проваливаясь в ласковое черное небытие, – какой ужас, ведь я сказала „нет“, и они, наверно, подумают, что я отказалась с ними разговаривать! А я ведь просто ничего не знаю – ах, они не поймут, опять не поймут…»

Она их немножко обхитрила.

Они, наверно, думали, что ей еще долго плавать в ласковой черноте, а она уже благополучно вынырнула оттуда. И даже чуть-чуть приоткрыла глаза. И увидела потолок.

Этот потолок казался безграничным. Может быть, он где-то и заканчивался – она не видела. Энергии хватило только на то, чтобы немножко раздвинуть веки, и она раздвинула их, будто занавесочки на окнах приоткрыла. Но вот чтобы осмотреться – повернуть глазные яблоки или тем более голову – об этом не приходилось и мечтать.

Скучно, конечно, – безграничный потолок давал мало информации. Его белесая поверхность была слишком ровной и недостаточно ярко освещенной. Смотреть на него не было никакого удовольствия, но если захлопнуть веки, то окажешься в темноте – еще меньше удовольствия. Поэтому она смотрела – надо же как-то проводить время.

А время текло очень неторопливо. О, время оказалось очень интересным существом! Она пыталась полистать свой внутренний справочник, но столкнулась с таким обилием странных формул, почему-то относящихся к тому же разделу знаний, что и это ленивое бесконечное существо, заскучала и захлопнула справочник. Какая разница, в самом деле? В вялом, неторопливом потоке времени ей было довольно уютно и спокойно. Наверно, потому, что плыть по этому потоку, ничего не делая, она могла очень долго, невообразимо долго. Она это чувствовала совершенно отчетливо. Может быть, плыть во времени она могла даже и вечно? Для такого безмятежного плавания ее энергетических ресурсов хватало вполне.

Жалко, что те люди, которые ее сюда положили (которых она так здорово обхитрила), не шли все и не шли. Шло только время – в ней и вокруг нее.

Скоро (скоро ли – как все эти понятия относительны…) она заметила, что обладает некоторой властью над временем.

Она могла делить его на промежутки. Это были совершенно равные промежутки: от вдоха до другого вдоха. Или еще: от одного моргания до другого.

И дышать, и моргать все-таки приходилось. Дышать – чтоб не утонуть опять в черной темноте, моргать – чтобы смыть со зрачков очередной слой мелких пылевых частиц (они оседали беспрерывно и в строго определенный момент начинали раздражать глаз – вызывали быстро усиливающееся жжение между веками).