Он обессилено сполз на кровать. Рука нащупала нечто более плотное, нежели перина. Откинув покрывало, он достал твердый предмет: золотое тиснение на кожаном переплете несколько потускнело: «…отмщений», — прочел Джилли. Давно пропавшая книга! Оказывается, это Маледикт унес ее в свое логово. Схватив находку, Джилли кинулся прочь из комнаты.

— Так вот ты где, — раздался голос Джилли.

Ранний вечер окрашивал воздух в голубоватый цвет, превращая фигуру Маледикта в сгорбившуюся темную массу на каменистом пятачке грота. У его ног лежали окоченевшие тени с напряженно вытянутыми хвостами и лапами, разинутыми ртами и почерневшими языками. Пахло плесенью и дохлыми кошками.

Маледикт не спеша поднялся, покачивая на руках одну из кошек. В бледном, поредевшем солнечном свете окрас ее напоминал пыльно-серый цвет паутины. Бездушные янтарные глаза щурились и светились.

Язык в разинутой пасти животного запал назад, уши были плотно прижаты. Но до Джилли не донеслось ни одного жалобного звука. Маледикт коснулся губами головы кошки и опустил ее на каменный пол. На предплечьях юноши, выхваченных солнечным лучом, обозначились кровавые раны. Несмотря ни на что, Маледикт казался довольным собой, когда кошка шмыгнула прочь.

Джилли шагнул к Маледикту; от удара сапога стекло брызнуло по всему полу и мелкими осколками осыпалось вниз по стене.

— Какой ты неуклюжий. — Глаза Маледикта светились злорадным удовольствием, когда Джилли снова взглянул на него. Звонкий голос юноши изменился, став шершавым, хриплым, словно он выменял его на кошачий. Перед глазами возникло молчаливое животное, и Джилли поправил себя: не выменял — украл.

Он вспомнил мелькнувший в поле зрения, отлетающий прочь хрусталь.

— Яд? — спросил Джилли, думая о пустой ячейке в шкатулке.

— «Каменная глотка», — отозвался Маледикт.

— Ты подбирал концентрацию и пробовал ее на кухаркиных кошках? Чтобы найти пропорцию, которая преображает, но не убивает?

— Я бы использовал гончих — они ближе к человеку по размерам. Только у Ворнатти нет псарни.

— Зачем?

Маледикт закашлялся, схватившись за горло. Потом уронил руки.

— Я не потерплю над собой насмешек. Ни от Торна, ни от Ворнатти.

— Ты принял яд, чтобы сделать голос грубее? — удивился Джилли. — Неужели нельзя было подождать, пока природа возьмет свое?

— Я только и делал, что ждал, — ответил Маледикт, заливаясь краской, — пока Ворнатти ворчал и лапал меня, а время все шло и шло. Приближается третья зима, а Янус все так же далек, как и прежде.

Джилли ссутулился на скамейке, дрожа от липкой влажности камня, просачивавшейся сквозь штаны.

— Быть может, его успехи в обучении ничуть не лучше твоих.

Маледикт пожал плечами, взгляд его оставался тревожным.

— Ты боишься, что он забудет тебя? — спросил Джилли.

Маледикт резко поднял голову, пораженный и испуганный.

Джилли вздрогнул. Неужели мальчик никогда не думал о том, что время течет не только для него, но и для Януса?

— Если он забыл… — проговорил Маледикт; в изменившемся голосе отразилась та же пустота, что и в глазах.

Джилли поморщился от саднящей боли в груди, а Маледикт, откашлявшись и вздохнув, опустился на скамейку. Джилли ощутил едкий запах крови и пота, вновь напомнивший о попытке отравления, предпринятой Маледиктом в отношении самого себя.

Юноша повертел в пальцах выпуклый осколок стекла, потом неподвижно уставился на него.

— Меня можно забыть?

— Нет, — прошептал Джилли. Маледикт сводил с ума. Переменчивый словно ртуть. Очаровательный. Нет, такого не забудешь.

Маледикт снова закашлялся — чередой натужных отрывистых звуков, словно человек, раздувающий огонь.

— Ты как себя чувствуешь? — забеспокоился Джилли. Дрожащими пальцами он взял Маледикта за запястье. Пульс был ровный, гораздо ровнее, чем у Джилли, который не мог не замечать пепельной серости лица юноши, теплой липкой крови на руках.

— Вполне сносно, — отозвался Маледикт. Он высвободил запястье и сполз на пол, чтобы откинуть голову на спинку скамейки. С гримасой отвращения отшвырнул носком сапога дохлую кошку. — Если не считать того, что месяцы проносятся мимо, а я никуда не продвигаюсь.

Набравшись храбрости, Джилли погладил влажные темные кудри. Маледикт вздохнул и, повернувшись, опустил голову ему на колени. Джилли оцепенел, чувствуя себя так, словно дикое животное по необъяснимой причине вдруг отказалось его укусить. Он опять неловко зашевелил пальцами, поглаживая Маледикта по макушке.

— Маледикт, — словно заклинание прошептал Джилли. — Темные слова, темные пути, на сердце бремя тайны — и не на кого положиться.

— Всегда рядом ты, — раздался из-под широких рукавов Джилли, заслонивших юноше лицо, тихий-тихий, сдавленный действием яда, голос. Голос этот заставил Джилли почувствовать: доверие Маледикта — лишь далекий призрак, хрупкий, готовый испариться в любую секунду. Пальцы Джилли принялись распутывать темные волосы.

Не без сожаления он заставил себя заговорить, указывая Маледикту на сочившиеся кровью руки, на кошачьи трупики, от которых нужно избавиться, прежде чем кухарка обнаружит их и потребует расчета, и на то, что время уже слишком позднее — сидеть в сыром гроте чревато простудой.

Джилли не позволил Маледикту помогать с уборкой кошек, боясь, как бы запах смерти не добрался до мальчика и не расстроил и без того слабый контроль над действием яда. Потому Маледикт остался наблюдать со стороны; руки его были обвязаны широкими полосами ткани, оторванными от рубахи Джилли, а глаза оставались тусклыми и непроницаемыми, как камни грота. И все-таки Джилли казалось, что он слышит тихий звук густых капель — так кровь сочится на землю. Быть может, то были лишь призрачные шаги мертвых тварей, которых Джилли сгребал в мешок, быть может — едва различимое тиканье невидимых часов, отсчитывающих мгновения до той минуты, когда Маледикт должен будет действовать.

Ворнатти отодвинул тарелку с обедом: жареная курица, разорванная пополам, так и осталась не съеденной. Барон обратился к Маледикту:

— Похоже, у тебя с аппетитом все в порядке.

— А почему бы нет? — облизывая пальцы, проговорил Маледикт с хрипотцой дикой кошки.

Ворнатти дал ему оплеуху.

— Как ты ведешь себя за столом!

Маледикт взвился со своего места, словно намереваясь дать сдачи.

Джилли тихо, предупреждающе произнес:

— Мэл.

Он подумал, что за эти холодные месяцы, что прошли с самоотравления, нрав Маледикта стал еще более крутым. Или, быть может, так казалось из-за необычной грубости голоса — голос уже сам по себе, без слов, внушал угрозу. Джилли решил, что теперь Ласту вряд ли захочется рассмеяться, если он встретится с юношей и его мечом.

— Подумать только: я полагал, что тебе по силам роль вельможи! — продолжал Ворнатти. — Собакам положено себя вылизывать. Людям — нет.

— Но ведь я ваша собака, разве не так? — спросил Маледикт, явно едва сдерживая собственную ярость. — Вы же приучили меня повиноваться.

Прежде, чем Ворнатти обдумал ответ, Джилли встал на колени у кресла барона.

— Скажите, господин, чем мы так рассердили вас? — Что-то неуловимо пошло не так, некое равновесие нарушилось; с тех самых пор, как Маледикт отравился, Ворнатти впадал то в приступы гордости за успехи мальчика на своих уроках, то в гнев при малейшем неповиновении. Джилли гадал, уж не испугал ли удачный эксперимент Маледикта с ядом и самого Ворнатти. Он тяжело вздохнул. Капризы! Настроение барона, как всегда, зависело от боли, элизии и обстоятельств — не от предрассудков.

Глубокие морщины на лице Ворнатти немного разгладились под воздействием примиряющего тона Джилли. Барон провел пальцем по его подбородку, затем по шее. Маледикт прислонился к стене; его молчание, даже само его присутствие, его внимательный взгляд давили, вгоняли в краску.