Марат Чис-Гирей повернулся на стуле, изогнув свое тело под таким невероятным углом, что трудно было поверить собственным глазам.

Перед моим мысленным взором встала яркая картина.

Я увидел маленькое помещение с низким потолком, люди собрались сюда, чтобы послушать знаменитого поэта своей родины, Марата Чис-Гирея. Вот и он, сидит в середине комнаты; слушатели окружили его, кто на стуле, кто на диванчике, а кто и прямо на полу.

Он читает стихи, немного сгорбившись, глядя на исписанные листы бумаги, и все внимают ему в полном молчании, и кажется, что люди здесь не только думают, но даже и дышат вместе, в унисон.

Но вот чтение закончилось; на несколько мгновений над людьми раскрывает крылья тишина – почтительная и величественная. Отзвуки слов поэта по-прежнему звучат в сердцах его слушателей.

А потом, словно по мановению волшебной палочки, все оживает; люди начинают двигаться, что-то произносить, слышен скрип стульев. Они переговариваются между собой, обращаются к Чис-Гирею, и тот оборачивается, чтобы ответить, все еще держа в руках тексты своих стихотворений.

Это движение было так характерно для Чис-Гирея, и вся сцена ярко встала перед моими глазами. Наверное, поэтому я не успел отреагировать на то, что произошло дальше.

Асгардский поэт уже поднялся на ноги, встав во весь рост перед своим противником. Благодаря широким плечам и пышной романтической шевелюре он выглядел едва ли не вдвое больше Тадеуша.

Однако ярость последнего оказалась так велика, что разница в весовых категориях нимало его не смущала. Да и сам Чис-Гирей, что было достаточно очевидно, не мог назвать себя человеком действия, Поэтому расклад сил оказался явно не в его пользу.

– Вы – жалкий пустозвон, – проговорил молодой чело­век.

Он успел наградить Марата и другими эпитетами, которые я прослушал.

– Вы давно разучились писать стихи. Нет, о чем это я? Вы никогда не умели их писать! Вся ваша слава – дутая, как и вы сам!

Злость била в голову Тадеушу так сильно, что он даже покачивался. Однако руки его, красивые и не знавшие физической работы, все же не сжимались в кулаки. По всей видимости, он, как и мишень его оскорблений, привык бичевать противника только словесно.

– И вот теперь, – Тадеуш задохнулся от ярости, и ему пришлось перевести дух, – когда даже до вас самого дошло, что как поэт вы ноль, когда вам надоело позориться, таская по журналам никому не нужные вирши, – пожалуйста! – Владек сделал широкий жест рукой, как принято у декламирующих поэтов. – Вы принялись марать свои статейки! В вашей башке давно уже все мозги высохли – и у вас хватает наглости ругать меня? Меня?

В этот момент мне следовало бы повернуться к Франсуаз и назидательно произнести: «Видишь, Франческа, как некрасиво поддаваться гневу!»

За этот благородный поступок я бы, без сомнения, получил особенную награду от Высокого совета эльфов.

Но я не стал делать ничего подобного, решив проявить осмотрительность. Ведь когда на горизонте появится какой-нибудь тип, которому надо дать в челюсть, – не стану же я делать это сам. Так недолго и руки поранить.

Поэтому я счел, что не стоит пытаться переделывать Фран­суаз. Она вполне устраивает меня и такая.

– Да что вы понимаете в жизни великих вампиров? – Тадеуш уже кричал. – Вы даже слова этого грамотно не напишете! Мухомор поганый. Чучело облезлое.

В его руках появился журнал, раскрытый на середине и сложенный вдвое, как дубинка. Именно там, очевидно, и было опубликовано злополучное эссе.

Одна из строчек попалась на глаза Тадеушу, и ярость молодого человека всклокотала вновь.

– Назвать меня… Назвать меня…

Бешенство перехватило Тадеушу горло, заставив замолчать. Чис-Гирей воспользовался этим обстоятельством, чтобы промолвить:

– Любой поэт…

И тут Тадеуш его ударил.

Пощечина прозвучала резко, громко, и звук этот был еще более оскорбителен, чем сам удар.

Голова Марата дернулась – скорее от неожиданности, а не от силы оплеухи. Он стоял с распахнутым ртом, не способный ни говорить, ни защищаться.

Пару мгновений молодой человек стоял перед своим противником – молча, глядя ему в глаза с ненавистью победителя. Мало кто в такой ситуации удержался бы от едкой фразы или торжествующего замечания. Но Тадеуш понял, что любые слова испортили бы эффектную сцену.

Он развернулся и вышел вон, полный достоинства.

– Вам надо быть осторожнее со своими эссе, господин Чис-Гирей, – заметил я. – Вижу, от них у вас больше врагов, чем от поэм о свободе.

– Майкл, – спросила моя партнерша, когда мы вышли на улицу и направились обратно к собору. – А почему Тадеуш называл Чис-Гирея на «вы»? Вроде бы хотел смешать его с грязью, откуда ж вдруг такая вежливость? – Девушка взяла меня под руку.

– Это чисто мужское отношение к жизни, – объяснил я. – Слишком сложное для женщин. Для Владека Марат – мэтр. Обитатель Парнаса. Вот почему эссе так его задело. К мэтру нельзя обращаться на «ты», даже если собираешься дать ему в рожу. Иначе он уже не будет мэтром и пощечина потеряет свое значение.

– То есть он называл поэта сушеным мухомором из уважения? Ты прав, для меня это слишком сложно.

– Гораздо интересней другое, – заметил я. – Марат Чис-Гирей прекрасно знает, кто на него напал и почему. И у него есть веские причины скрывать правду.

– С чего ты взял? – удивилась девушка.

– Видишь ли, Френки, когда ты спросила его об этом, он дал слишком подробный ответ. Перечислил своих врагов едва ли не по пунктам, а потом залакировал все напыщенной цитатой. Он подготовил это объяснение заранее, отшлифовал, как поэму перед выступлением, – а почему? Он знал, что придется лгать. – Я задумался. – Слава богам, это не наше с тобой дело. А когда вернемся из Аспоники – сможем все выяснить. Если захотим.

Девушка заглянула мне в глаза. Это движение более пристало влюбленной школьнице, и у прекрасной демонессы оно вышло довольно забавным.

– Но тебя беспокоит что-то еще, Майкл? – спросила она.

– Да, Френки, – ответил я не совсем охотно.

Приятно, когда рядом с тобой прекрасная девушка, которая знает и понимает тебя.

Но если она знает тебя слишком хорошо, это уже не так приятно.

– Меня терзают угрызения совести, – сказал я. – Что ты мне посоветуешь?

– А в чем дело?

Мне было неприятно говорить о своей оплошности, и мое лицо непроизвольно нахмурилось.

– Только что я мог помочь человеку, но не сделал этого, Френки. Все моя проклятая эльфийская осторожность. Я не люблю ни во что вмешиваться. Теперь так неудобно.

– Ты про эту пощечину? Если бы Владек не дал Чис-Гирею плюху – я бы его сама угостила. Нечего писать на всех пасквили. Эссеист нашелся.

– Я говорю не про Марата, – досадливо ответил я. – А про Тадеуша. Он хотел публично унизить своего врага. Они в кондитерской. Вокруг столько тортов. К тому же вспомни, чем они украшены. Только представь, как можно опозорить человека. Я должен был предложить это Тадеушу – но нет же, промолчал. А какой шанс упущен!

6

Автомобиль остановился так резко, словно мир кончился и некуда было дальше ехать.

– Что-нибудь случилось, конфетка? – осведомился я. – Мы забыли дома пудреницу?

Мы находились в Аспонике, вернее сказать, она поглотила нас, со всех сторон окружив желтовато-серой пустыней.

Дорога простиралась впереди, такая длинная и пустынная, что выглядела неестественной. Подобное встретишь только в кино; и казалось, стоит мне выйти из машины, сделать пару шагов и протянуть руку, как мои пальцы коснутся раскрашенной декорации.

Ветер исчез, словно он решил, что уже достаточно разравнивал своими ударами эти безжизненные просторы. Рядом с дорогой застыло перекати-поле. Оно едва заметно покачивалось, готовое отправиться в свой бесконечный путь по пустыне, и только ждало чего-то – знака ли? Чьего-то разрешения?

Черная птица замерла на горизонте, и хотя я знал, что это всего лишь пустынный орел, показалось, будто само провидение делает мне знак остановиться.