Франсуаз замерла, ее красивое, сильное тело напряглось, улавливая малейшие вибрации астральной энергии.

– Оно пришло, – чуть слышно прошептала демонесса.

– Оно? – спросил я. – Надеюсь, не налоговая проверка.

Шутку мою никто не оценил, только черная птица нырнула вниз и исчезла. Чья бы судьба ни решилась в этот момент – моя или какого-то несчастного зверька, погибшего в орлиных когтях, – я почти явственно различил, как вдалеке прозвенели траурные колокола.

– Ты слышишь? – спросила Франсуаз.

– Нет, – быстро солгал я. – А что я должен услышать?

Взгляд девушки был устремлен вперед, туда, где небо гнулось под тяжестью человеческих грехов и низвергалось к земле линией горизонта.

– Маятник судьбы, – едва слышно ответила Франсуаз.

Серая нить поднималась над горизонтом, похожая на дым погребального костра. Она рождалась там, где мгновением раньше исчез, ринувшись к земле, пустынный орел.

Тонкой сизой строкой взбиралась она на небо, словно червь, ползущий по краю скалы.

Франсуаз вышла из машины. Ее рука протянулась вперед, роскошные волосы разметались по обнаженным плечам.

– Ты видел орла, который спикировал здесь? – спросила она.

– Да, – ответил я. – С детства люблю животных. Поэтому мне с тобой и не скучно.

– То была душа праведника, – молвила демонесса, – что устремлялась к великим небесам. Но одного греховного помысла оказалось довольно, чтобы она камнем рухнула вниз.

– За что не люблю верховных богов, – заметил я, – так это за то, что у них слишком уж завышенные требования.

Девушка сделала шаг вперед, и пространство вокруг нее начало двигаться. Волны астрала окружили нас – сперва слабые, небольшие, они с каждой долей мгновения становились все сильнее и яростнее.

– Крики падшей души разрывают ткань мироздания, – произнесла демонесса. – Грешник хочет снова воспарить ввысь, к вечному блаженству, к которому был так близок.

Нить, пронзившая далекое небо, темнела и ширилась. И была то не струйка дыма, а трещина в грани макрокосма.

Глаза Франсуаз вспыхнули алым огнем, и разрыв стал стремительно шириться

– Но душа уже вкусила сладость греха, и больше никогда не сможет отказаться от него. Это и есть проклятие.

Хрустальная сфера мироздания разламывалась на две неравные части, чтобы зло стало еще более мерзким, а добро еще более беспомощным.

Небо растворялось перед нами двумя тяжелыми створками. То, что находилось за их пределами, уже не имело названия.

Лишенное цвета и формы, оно выглядело то как студенистая масса, то как туман, а бывали мгновения, когда мне казалось, будто за разверзнувшимися небесами вообще ничего нет.

– Смотри, Майкл, – прошептала Франсуаз. – Это она. Злейший враг демонов. Великая дрема.

– Я вижу только кисель, – возразил я.

– Ты и не можешь увидеть ее. Только демонам дан этот дар и это проклятие. Дрема – великое ничто, пустота, абсолютное бездействие. Здесь находят свой конец гибнущие миры. Это конец всему – и горе той душе, что откажется от боли колеса превращений и возжелает навеки упокоиться в Великой дреме. Пути назад уже нет.

– Что она делает здесь?

– Смотрит. Дрема чувствует – нечто злое должно свершиться под великими небесами. И она жаждет поглотить всех, кто станет жертвой в предстоящей резне. Это огромный вселенский стервятник, Майкл. И теперь она кружит над будущей добычей.

Створки раздвинулись полностью; студенистая масса поднималась все выше, и ее мягкие щупальца начинали стекать в наше мироздание.

– Что становится с падшими душами, которые воспарили к небу, но так и не смогли закончить свой путь? – спросил я. – Они попадают в Дрему?

– Нет… Дрема сама выбирает свои жертвы. Она забирает всех, кто подошел к ней слишком близко. А надломленные праведники исчезают из мироздания навечно, и никто не знает куда.

– Даже демоны?

– Да, – ответила Франсуаз. – Нам это неведомо. Думаю, и богам тоже.

– Пожалуй, никто не знает этого наверняка, – произнес я. – Но эльфы верят, что где-то и нигде находится мир, в котором время встречается с пространством. Именно туда попадают надломленные праведники, и им суждено оставаться там вечно.

– Где он находится?

– Между везде и нигде.

– И каков он?

– Он пуст, только разорванные души мечутся по его про­сторам. Эльфийские легенды гласят, что люди там испытывают неимоверные муки, по сравнению с которыми даже ад покажется райским садом.

– Что же их держит там?

– Они сами. Им предстоит выбор, который они никогда не сделают. Их душа жаждет окунуться в горячую лаву греха, но они боятся потерять человеческую сущность. Падшие не в силах отказаться ни от первого, ни от второго и в результате не получают ничего.

– И какая судьба их ждет?

– Никакая. Вернее, судьба уже настигла их и заточила в темницу. Вовеки веков будут они испытывать нестерпимые муки. И хотя каждый из них может покинуть Нигде в любую минуту – падшие души выбирают вечную боль, лишь бы не принимать решение.

– Все это правда?

– Не знаю, возможно, всего лишь сказка, которую придумал мой народ. Но эльфы в нее верят; мы думаем, что крики страдающих душ просачиваются сквозь стены великого Нигде и проникают в наш мир. Именно они становятся причиной зла и страданий, которые окружают нас.

Небесные створки начали затворяться, только Великая дрема продолжала пульсировать, втягивая и пряча свои студенистые щупальца.

Я ощутил нестерпимый холод, царивший вокруг:

– Другие же верят, что стоны мучимых праведников и есть та сила, которая движет мироздание.

Черная птица поднялась над горизонтом и скрылась из глаз.

Пока сэр Томас и другие мудрецы чесали затылки в столице Церкви, маги в Аспонике не теряли времени даром. Точнее говоря, они обращали время вспять.

Холм, с которого я обозревал ряды фруктовых деревьев, долгие годы был погружен в объятия ледяной сферы. И люди, которых нам предстояло встретить, еще не подозревали, сколь много событий успело произойти, пока они были погружены в магический сон.

Впрочем, мир с тех пор изменился мало, в нем по-прежнему жили злодеи и идеалисты, неудачники и безразличные. В нем по-прежнему правило Зло, притворяясь необходимостью.

Я положил руку на плечо своей партнерши.

– Не скажу, Френки, что это путешествие сделало меня более нервным, чем обычно, – произнес я, указывая на дорогу – но рабочие с фермы не ездят на джипах. И бандитских рож к голове тоже не приклеивают.

– Ты у меня такой чувствительный, игрушка, – протянула девушка. – Но я рада, что ты находишь любой повод, чтобы прикоснуться ко мне.

– Кто это? – спросил я, обращаясь к священнику. Седые брови моего собеседника нахмурились, сойдясь над прозрачными глазами.

– Это Лэндор, – вполголоса ответил он. – И его люди. Они работают на хозяина фермы.

– И занимаются явно не стрижкой газонов, – пробормотал я.

– Вы так и не сказали, кому принадлежит ферма, – напомнила девушка.

– Местному консорциуму, – сказал священник.

– Добрый вечер, святой отец. – произнес человек, шедший впереди остальных.

Он наклонился и развел в сторону руки, балансируя на грани между уважением и издевательством.

– Вы сами видите – мы не заставляем крестьян работать больше, чем положено по контракту.

– Вся работа на сегодня и так выполнена, – ответил свя­щенник.

Ни у одного из тех, кто подошел к нам, не было оружия, если не считать короткоствольного револьвера, заткнутого за пояс Лэндора. Но я знал – для того, чтобы держать в страхе мирных людей, лишенных прав и полностью зависящих от работодателя, не всегда нужно оружие.

Остальные бандиты стояли немного поодаль, сложив руки на груди; одни из них, прищурившись, глядели в небо, другие жевали табак и сплевывали на дорожку.

Они чего-то ждали.

Когда перед тобой лежит пачка лотерейных билетов, мало одного предчувствия, чтобы сказать, какой из них выиграет. Но когда шестеро человек, всю жизнь тренировавшие мускулы вместо мозгов, останавливаются рядом в уединенном месте, где на тысячи акров вокруг нет никого, кроме брюквы и апельсинов, да еще начинают при этом смотреть в небо, – тогда никакого предчувствия уже не нужно.