— Чье дело, для тебя важно! — вспылила княгиня. — А жизнь человеческая для тебя не важна?

— Важна. И этой ведьмы — не больше, чем сотен других людей, которые, возможно, выйдет завтра на битву.

— Она знахарка, а не ведьма! — возмутилась Любава.

— Вопрос, княгиня, не в том, ведьма ли она, а в том, действительно ли она учинила потраву. И помолись всем богам, чтобы она оказалась невиновной, потому что только тогда, возможно, войны удастся избежать. Кстати. Погибли все коровы и овцы, а конь, хотя и болен, но пока жив. Тебе это ни о чем не говорит?

— Нет, — честно призналась Любава.

— Ладно. Поступаем так. Ты, знахарка невезучая, остаешься до утра в Храме. Здесь тебя никто не тронет, но и сбежать — учти! — не удастся. Вы, веселые ребятки, ждите, вас разместят, и тоже из Храма ни ногой.

На столь фамильярное обращение обидеться никто не посмел.

— А ты, княгиня, немедленно едешь к князю Нискине. Не беспокойся, тебя он примет сразу. Ступай! Хотя подожди.

Дальше великий жрец сделал нечто странное и Любаве непонятное. Он достал из большого, рыбьим зубом украшенного ларца тонкую выскобленную дощечку чуть больше ладони размером, кисточку и маленький кувшинчик наподобие тех, в которых хранят благовония или разные притирания. В кувшинчике оказалась темно-коричневая краска. Старец начал что-то чертить на дощечке. Любава не удержалась и заглянула ему через плечо. Среди множества разных значков, рисуночков и завитушек Любава увидела две волнистые полосы, громовое колесо, почему-то заключенное в треугольник, катящийся посолонь крест, немного похожий на Хорсов знак (как догадалась Любава, знак Даждьбога); некоторые значки были похожи на человечков в разнообразных позах, а большинство не было похоже вообще ни на что.

Закончив свой таинственный труд, старец подал дощечку Любаве.

— Передашь это князю, скажешь, что от меня. Ах да. От Владимира.

Любава не сдержала возгласа изумления. Она знала, что жрецы практически никогда не открывают своего имени посторонним. Великий жрец Даждьбога промолвил:

— Кто владеет знанием, тот владеет миром…  чадо.

Золотая Даждьбожья ладья еще только показалась из-за края земли, а древляне, как было условленно, уже стояли перед вратами храма. Да, воистину это был Храм; единственный в своем роде. Огромное, круглое в плане, здание поражало воображение. Сложенное из красного гранита, оно, тем не менее, не казалось тяжеловесным; оно устремлялось ввысь, к самому солнцу. Каменное строительство было в ту эпоху еще почти неизвестно, и оттого Храм казался настоящим чудом. И немногим было известно, что в действительности он построен из дерева и только снаружи отделан под камень; а уж каким искусством была создана такая отделка, что ее даже вплотную нельзя было отличить от гранита, и вовсе не сказал бы ни один человек на свете, особенно тот, кто знал. Изнутри убранство было столь же великолепным. Солнечный луч проникал сквозь круглое окно в потолке, падал с головокружительной высоты, отражаясь в сложной системе бронзовых зеркал, и образовывал на полу световой круг.

В этот круг ввели Микулу и Путиху. А вот дальше…  не было никаких торжественных речей, подобающих случаю. «Невезучая знахарка» выглядела жалко. Она закуталась в тулуп, и два пуховых платка, и валяные сапоги, а все равно зябла, поминутно кашляла, хлюпала носом, и пыталась утереть его большим вышитым рушником; впрочем, без особого успеха.

— Что это с ней? — в недоумении спросил кто-то из древлян.

— А сами не догадываетесь? — вопросом на вопрос ответил великий жрец.

— Да никак простыла?

— А чего и удивляться, нагишом по стуже-то поди походи, — согласился другой.

Владимир вкрадчиво осведомился:

— А вы хоть раз видели простуженную ведьму?

Никто не ответил, но выражение лиц всех присутствующих явно подразумевало «нет». Великий жрец спросил женщину, признает ли она свою вину. Отшвырнув свое полотенце, она вскинула руки:

— Здесь, пред ликом Даждьбога животворящего, клянусь именем Его, что никогда не творила ворожбы, чтобы сгубить Микулину скотину!

Древляне невольно шарахнулись в сторону, в ужасе ожидая, что сейчас бог испепелит клятвопреступницу. Ничего не случилось. Мужики молча переглядывались, ничего не понимая. В Храме Даждьбога и именем его нельзя дать ложную клятву. Это одинаково знали и обвиняемая, и пострадавший, и судья. Просто нельзя. Но ведь это означало…

— Микула, эта женщина оправдалась перед тобой? — бесстрастно вопросил великий жрец.

— Д-да, батюшка, — неуверенно пробормотал Микула. — Но…  отчего же скотина-то околела?

— А вот это мы определим на месте. Коня мне. Едем.

Старец решительно направился к выходу. Растерянные древляне поплелись за ним. Путиха огляделась вокруг, шмыгнула носом…  и начала заваливаться в обморок.

Хозяйство Микулы Окуня оказалось, как Владимир и предполагал, весьма так себе хозяйство. Окуниха, жонка тощая и невзрачная, видя, что мужчины вернулись ни с чем, уперла руки в боки и уже разинула рот…  но наорать на великого жреца все же не решилась. Владимир оглядел несчастную кобылу, с трудом поднимавшуюся на дрожащие ноги, спросил:

— Чем кормили?

— Так овсом да сеном, чем же еще?

— Ясно. Отживеет. Давать только овес и как можно больше воды.

По пустому хлеву гулял сквозняк, безрадостно гоняя по полу клочки соломы. В яслях еще лежали остатки недоеденного сена. Владимир сосредоточенно ворошил его и наконец выловил травинку, которую, судя по всему, и искал.

— Вот так, — удовлетворенно заключил он. — Кто знает свойства этого растения? Десяти-двенадцати таких вот травинок достаточно, чтобы умертвить овцу. Кстати, кто косил сено? Полагаю, что ты, я прав? — Владимир указал на щуплого паренька. Родовичи зашумели. Мальчонка побледнел, испуганно хлопая глазами; глаза у него были красные, опухшие и слезящиеся.

— Прав я. А ты, Окунь, совесть имеешь? До чего довел сына! Он же ослепнуть может! А родитель и не чешется, и в мыслях не имеет, что сына лечить надо. Парень-то почти ничего не видит, вот пошлешь его за рыбой, он тебе сослепу лягушек наловит. А что, в полуденных[46] странах, говорят, и лягушек едят да нахваливают.

Последние слова потонули в дружном смехе. Улыбался даже Окунев сын, с облегчением понявший, что за невольную вину убивать его не будут.

— А что, батюшка, — спросила Окуниха даже как будто робко, — неужели такое вылечить можно? Ведьма…  то есть знахарка, бралась было лечить, ничего не смогла, только хуже стало. А ведь платы требовала, как за сделанное! Шутка ли, целого барана! А я ей, бесстыжей, и говорю…

— Сделаем так. Где-то через седьмицу ты, Микулич, приходи ко мне в Храм. Попробую тебе помочь.

— А чего же попробуешь-то? — распалилась Окуниха. — Вот ведьма говорила — наверняка помогу!

— Это ведьмы говорят «наверняка», — холодно отмолвил великий жрец. — Я говорю — «попробую».

Давным-давно, когда не было еще ни Искоростеня, ни Киева, ни тем более Белозерска, повадился летать в Древлянскую землю ужасный змей. Долго разорял он веси и губил людей, пока не явился отважный богатырь. Богатырь в кровавом бою одолел змея и уже занес было меч, чтобы добить чудовище, но тут змей взмолился, чтобы сохранили ему жизнь, и обещал сослужить любую службу. И тогда богатырь запряг змея в рало[47] и провел борозду от моря до моря. Так образовался глубокий ров и высокий вал, который по сей день зовется Змиевым[48]. Змей же от трудов надорвался и околел, но успел дохнуть пламенем в лицо богатыря. С тех пор в глазах героя и всех его детей сохранился отблеск страшного пламени. И княжили в Древлянской земле только золотоглазые потомки Змееборца.

Обо всем этом позже рассказал Любаве великий жрец Владимир, присовокупив, что на его памяти древляне отказались поднести шапку одному весьма неглупому княжичу на том основании, что глаза у него были голубыми. И правильно сделали, прибавил он, поскольку тот княжич от обиды устроил небольшую усобицу; страшно подумать, что бы он учудил, дорвавшись до власти. И об одном только впоследствии Любаве рассказали другие — что молодой князь Нискиня приходится Владимиру внучатым племянником.