Воевода раскрыл холщовый, сплошь покрытый обережной вышивкой мешочек, вынул из него три маленькое дощечки, покрытые с одной стороны белой, с другой — черной краской[74]. Потряс между зажатых ладоней. Сказал:

— Спрашивай, княже.

Вопрос следовало задать предельно четко, не допуская никакой двусмысленности. Ростислав промолвил:

— Будет ли успешным поход на весь, который ныне мы готовимся совершить?

Ратибор раскрыл ладони. Близоруко наклонился над столешницей, разглядывая, как пали жребии.

— Черное, белое и белое, княже.

Ростислав кивнул. Чему было удивляться? Такого ответа он и ожидал. Поднялся уже иным, величественным движением.

— Воевода Ратибор, мы выступаем через три дня.

За дверью по-прежнему маялся, сожидая князя, один из молодых дружинников, Саха Грач. Ростислав обратился к нему наконец, спросил, чего нужно. Грач мялся, низил глаза, теребил шапку. Наконец решился:

— Княже, прости, но я не могу идти в сей поход. У меня, княже, мать весинка.

Ростислав и запамятовал было. Весские роды жили у Белого озера вперемешку со словенскими, и часто роднились с ними. Да что там, если честно молвить, именно весь и населяла эту землю с древнейших времен, славяне явились куда как позже.

— Карай как хочешь, княже, хоть в шею гони из дружины, а только не заставляй! Потому что иначе не смогу матушке своей в глаза посмотреть.

— Полно, Грач! — князь улыбнулся. — Прогневался бы, если бы ты сразу не сказал. Не стану тебя неволить. Против князя своего и дружины не пойдешь ведь?

— Княже! — ошарашено вывалил Грач. — Соромно и молвить такое!

— Вот и добро. Оставляю тебя беречь град.

— Княже?

— Да. Если ты единый из дружины останешься в Белозерске, тебе и быть старшим над градским ополчением. Ты дело знаешь, тебя ли мне поучать! Дозоры. Запасы. Чтобы ополченцы были оборужены и наготове. Хотя никакой угрозы и не ожидаем, а бережение иметь надо, и теперь, когда дружины нет в городе, сугубое! Возможешь?

— Княже! Да я…  все силы…  Не подведу, Изяславич!

Ростислав, улыбнувшись, хлопнул дружинника по плечу. Может, и не стоило так делать, вперед-то опытных и уважаемых мужей. Наверняка многие будут недовольны. Вот только Ростислав был уверен, что Грач, за невольную свою вину вместо кары облеченный доверием, сделает все, чтобы доверие это оправдать. А опыт — опыт не сорняк, сам собой не растет! В конце концов, есть люди, которые всегда помогут советом.

Хотя Вадим и был предупрежден, это началось неожиданно, как, собственно, этому и подобает. Как-то вечером Вадим на заднем дворе усердно полировал мягкой ветошкой пряжки и бляхи на сбруе, наводя на медь жаркий блеск. Само собой разумеется, что оружие, доспех, коня и все снаряжение необходимо держать в исправности. Ростислав говорил: все можешь переложить на слуг, на отроков, на кого другого. Но о мече и коне всегда должен заботиться сам.

Неожиданно и беззвучно перед Вадимом выросли три воина, с ног до головы одетые в медвежьи шкуры; даже лица скрывали медвежьи личины. Вадим понял, что наступил Великий день. То есть, кажется, ночь…  Ему сделали знак следовать за воинами-медведями; он повиновался. Что-то подсказывало ему, что не следует спрашивать, куда и зачем. Так они вошли в лес и торопливо стали углубляться все дальше в чащу. Уже стемнело, а воины-медведи все вели отрока одним им известными тропами, пока не вывели на довольно широкую поляну, посреди которой одиноко возвышался могучий столетний дуб. Вадима раздели донага, сняв даже обереги, и за кисти привязали к дереву. Воины-медведи исчезли, словно растворившись во мраке. Вадим остался один.

Сначала было просто любопытно. Вадим огляделся вокруг, насколько мог из своего неудобного положения, и насколько позволяла темнота. Примерно в шаге от него на земле что-то блестело; присмотревшись, он понял, что это нож.

Скоро налетели комары. Тучи комаров, злобно радующихся большой и беззащитной добыче и выискивающих местечки, где кожа тоньше и нежнее. Вадим попытался было встряхнуться, чтобы разогнать кровососов — первое же движение отозвалось болью в связанных руках.

Он озяб. На севере ночи холодны даже летом. Со всех сторон обступал сумрак. Живой, дышащий, глядящий тысячей незримых глаз. Где-то вдалеке завыл волк, ему ответил другой, леденя душу. Привязан — это Вадим понял сразу — он был так, чтобы мог одним движением вывернуться из пут. Второе движение — дотянуться до ножа. Он успеет. Зверь должен будет пересечь открытое пространство, Вадиму хватит времени освободиться и схватить оружие. Если только…  если только в ветвях над его головой не затаилась уже хищная рысь, и выпущенные кривые когти уже готовы рвать тело. А если не просто зверь…  Вадиму казалось, он слышит шорох крыльев зловещих лесных духов…

Посвящение — это таинство. Его не объясняют. Вадим не знал, что за деревьями безмолвно стоят воины в медвежьих шкурах, чтобы, если потребуется, поразить хищника. Не знал и того, что, если сейчас освободиться, он уже никогда не будет носить дружинного пояса.

Холодно, холодно…  Зубы выбивали дробь. Все мышцы затекли. Шершавая кора царапала спину. Все тело зудело от бесчисленных комариных укусов. От усталости подкашивались ноги, но мучительная боль в выворачиваемых руках заставляла из последних сил выпрямляться. Порой Вадим на несколько секунд нырял в забытье, но тотчас же огромным усилием заставлял себя разлеплять веки. В какой-то миг он понял, что светает.

Появились воины-медведи. Развязали веревки. Вадим мешком повалился наземь; ноги его уже не держали. Один из воинов-медведей подхватил его, усадил, прислонив к стволу, другой поднес к губам чашу с чем-то горячим. Вадим отхлебнул обжигающее питье. Оно оказалось нестерпимо горьким.

— До дна, — приказал воин-медведь хриплым, явно измененным голосом. Вадим, морщась, допил до конца. И правда, тотчас же как будто прибавилось сил; постепенно начала отступать усталость; стих зуд от укусов.

— Отдыхай. Затем иди на Зов.

Воины в медвежьих шкурах снова исчезли. Вадим потянулся, разминая затекшее тело. Оделся, присел на траву и стал ждать.

Ждать пришлось недолго. «Вадим!» Голос громкий и ужасный, явно нечеловеческий, заставил подскочить. «Вади-и-м!». Вадим, как было велено, устремился туда, откуда слышен был таинственный звук.

Вадим шел на Зов. Зов, это он понял очень скоро, вел его бережно, избегая непроходимых мест. На торной тропинке он гремел в ушах, заставляя пускаться бегом, на бездорожье становился тихим, почти ласковым. Одобрительно хмыкнул, когда Вадим, оказавшись перед перегородившей дорогу горой валежника, не стал ломиться напрямик, а обогнул препятствие. И только когда перед Вадимом легло озерцо, и он остоялся, обдумывая, с какой стороны его обойти (после холодной ночи лезть в холодную воду совсем не хотелось), разразился издевательским хохотом. Вадим вздрогнул, покраснел и стал торопливо стаскивать сапоги.

Время от времени, когда Вадим чувствовал, что начинает уставать, Зов смолкал, давая ему время для отдыха, а один раз вывел прямо к трепыхавшейся в силках перепелке. Вадим невольно улыбнулся. Знамена[75] около силков не было, и отрок, подумав, развел костер (к счастью, огниво и все необходимое лежало в возвращенном вместе с одеждой кормане[76]), изжарил птицу и с удовольствием подкрепился. На крайний случай, решил он, дам хозяину виру.

Зов вновь позвал за собой, и Вадим снова пошел. Целый день…  Уже снова смеркалось. Зов звучал все громче, все требовательнее. Вадим побежал. Зов гремел, заглушая все звуки вокруг, торжествующе взлетал к небесам. Вадим вылетел на поляну. Зов мгновенно смолк.