Князь неожиданно добродушно рассмеялся:

— Ну уж если не достал меня ни ворог стрелой, ни разбойник кистенем, ни косолапый когтем, видать, и впрямь суждено мне погибнуть от красной девицы да от собственного ножа.

Данька принялась за дело. Вскоре князь и рабыня уже мирно ужинали подле весело потрескивающего костра. Как будто ничего и не произошло…  Вот только Данька заметила, что князь разрезал краюху ножом, а не разломил. Переломить вместе хлеб — это не то же самое, что смешать кровь, но близко к этому. Если чужие мужчина и женщина переломят хлеб, телесная связь между ними будет страшным грехом. Вот, значит, какое ей уготовано наказание. Хуже кнута. Что ж, если он распорядится так, значит, он такой же, как все. Обыкновенный рабовладелец. И значит, всему конец. Простить она не сможет никогда. Но пока князь и рабыня сидели рядом и ели, как ни в чем ни бывало, и Данька старательно дела вид, что нет здесь ничего особенного, и даже пыталась поддерживать застольную беседу.

— Скажи, княже, как ты меня нашел?

— А чего и искать-то было! Ты же наследила, как стадо зубров. Куда ни глянь, а на каждом сучке то ниточка бурая, то ниточка малиновая.

— А ответь еще…  почему сам искать пошел, почему не послал слуг?

— Еще скажи, псов по следу пустить!

— Можно было и псов.

— Можно, Даня. Только не нужно. Далеко бы ты не ушла все равно, и схорониться нигде не схоронилась бы. Ты же, верно, всю жизнь в городе прожила, и в лесу как кутенок новорожденный. Тебя не ловить — спасать пришлось. Ну послал бы слуг, ну нашли бы, бока намяли, желая перед господином отличиться…  Гм…  тут уж, прости, сама напросилась. Не держал бы — нырнула бы прямиком в топь. Не затем я за тобой пошел, чтобы вернуть и наказать, а затем, чтобы узнать, что случилось, и отчего ты в бега подалась. Знаю, что без веской причины ты бы этого не сделала. Ну да об этом после. Ешь пока.

«После» настало, когда, покончив с небогатым ужином, они устроились в шалаше, на мягких наломанных ветвях. Жалко, застелить их было нечем, подумалось Даньке, вся сорочка перепачкается зеленью, отстирывай потом.

— Ну, рассказывай, — приказал князь.

— Не спрашивал бы ты, княже. Лучше тебе этого не знать.

— Нет в моей земле ничего, чего мне не следует знать! Рассказывай.

— Как прикажешь, княже. Только невеселый это рассказ. Меня купила твоя княгиня с особенной целью. Она велела мне сделать так, чтобы тебе понравиться, и чтобы ты взял меня себе в наложницы.

— Врешь! Зачем? — не поверил своим ушам Ростислав.

— Зачем — не знаю, княже.

— Я знаю, — мрачно заметил Ростислав. — Чтобы проверить. Продолжай.

— За это княгиня обещала мне свободу. И я согласилась. Не осуждай меня, светлый князь! Не прошу понять. Ни один человек этого не поймет, пока не погонят его на челядинный рынок, голого, на торг, где всякий прохожий будет щупать его, как кусок сукна, и спрашивать цену. Не дай бог тебе понять. А осуждать…  Что ж, можешь осудить. Потому что ради свободы я на что угодно пошла бы. Я ведь вольной родилась! А воли не помню. А тут всего лишь лечь с молодым и привлекательным мужчиной, да еще князем. Да половина белозерских девок согласились бы за так, и еще сочли бы за честь! Вот и я согласилась. За свободу, княже мой! И ты должен признать, у меня почти получилось. Только чем дальше заходило дело, тем яснее я понимала, что не смогу…  А потом, тогда, в день праздника, я услышала твои слова, что ты вернешься через две седьмицы, и решилась бежать. Я ведь ждала до последнего дня, но не смогла я, княже, остаться. Потому что я полюбила тебя, княже, и не хочу вот так, обманом. Не хочу и не могу. Вот и все. Делай со мной теперь, что хочешь.

Данька впервые с начала своего рассказа посмотрела на князя. Не так, как смотрит на господина провинившийся раб. Так, как смотрит поверженный воин, признавая за противником победу.

Ростиславовы карие глаза почернели. Вся кровь прилила к лицу. Мертвенной белизной рассек лоб старый, почти незаметный обычно рубец. Для тех, кто знал, это были признаки крайнего гнева…  Данька не знала. Но и она отпрянула. Беспорочный Муж был в этот час страшнее обезумевшего викинга.

— Значит, не хочешь обманом, — проговорил Ростислав, растягивая слова. Голосом безжизненным, как пепелище. Данька пыталась отползти по наваленным веткам…  Шалаш был так мал.

Ростислав рванул ее к себе. Теряя равновесие, оба повалились на ветки. «Ненавижу!» — успела она шепнуть, прежде чем чужие губы лишили ее возможности говорить. Чудес не бывает, думала Данька, не пытаясь сопротивляться. Но…  как снег под солнцем, под жаркими поцелуями таяла, исчезала без следа ее ненависть. Мужские губы легко-легко коснулись ее опущенных ресниц…  Данька не помнила больше ни о чем. Не было уже ни унижения, ни злобы, ни…  Только любовь. Только блаженство. Рука Ростислава легонько скользнула по ее шее, спустилась ниже, под сорочку, обещая еще большее наслаждение. Данька попыталась расстегнуть царапавший ее дружинный пояс. В тот же миг Ростислав, словно опомнившись, резко оттолкнул ее.

— Где две бабы сговорят, мужчине только удавиться! — зло бросил он, садясь. Затянул до отказа пояс, как будто оберег. Снова откинулся на ложе из ветвей. Приказал:

— Ложись сюда.

Данька, запутавшаяся и обиженная, без слов повиновалась. Ростислав притянул ее к себе, заставил положить голову к себе на грудь…  и больше не прикоснулся. В конце концов усталая Данька заснула, а Ростислав долго еще лежал без сна. Мышцы уже затекли, но он все лежал в неудобной позе, не позволяя себе шелохнуться, смиряя свою плоть и вою ярость. И думал, чего же ему хотелось больше: — сжать в объятиях мерно дышавшую рядом женщину или надавать ей затрещин. Пожалуй, больше всего — выскочить из шалаша и разнести что-нибудь вдребезги.

— Да быть того не может!

— Вот как есть слышал собственными ушами. Душенька, ну как ты можешь мне не верить! У кого же язык повернется врать, глядя в эти очаровательные глазки?

Так Некрас плавно перешел от одной из своих бесчисленных баек к сказочке совсем другого рода. Собеседница его довольно хихикнула.

Картинка, право, была пасторальная. На веселой лужайке, в тени раскидистой березы, растянулся на изумрудной шелковой мураве Некрас, нежно поглядывающий на сидящую рядом кудрявую, пухленькую и смешливую девушку, как раз в его вкусе.

— А вот что еще расскажу…  — разливался соловьем рыжий прохвост. Ух, какой он оказался обаятельный! Кудрявенькая девка, служившая у Сычевых в няньках, слушала, затаив дыхание, время от времени смеясь и мило краснея. Возможно, в голове у нее уже звучали свадебные песни…  Во всяком случае, она и думать забыла приглядывать за своей маленькой подопечной.

А Заюшке тем временем наскучило играть на лужайке, и она пошла обследовать окрестности. Целенаправленно углубляясь в заросли, Заюшка углядела впереди что-то любопытное, и ее маленькие ножки ускорили свой шаг, а затем и вовсе побежали вприпрыжку.

— Мама! Мама!

— Заюшка! Доченька моя милая!

Чтобы увидеть дочку, и таилась Милана в лесу, пока Некрас улещивал легкомысленную нянюшку.

— Это скажу тебе, просто ужас, что за князь, — трепался напропалую веселый стремянный. — Самодур из самодуров. Чуть что — сразу с кулаками кидается, — нагло врал Рыжий-Конопатый, как ни странно, почти не кривя душой. — Ваш-то, поди, не таков? Я краем глаза видал, боярин ва-а-жный…

Нянька прыснула.

— Да прям! На руку-то не тише вашего. Только мать на него управу и имеет. Ух и грозная старуха! Глянет — аж мурашки по коже. Как есть сычиха. А знаешь, что творилось, когда ваш князь нашего боярина на поле положил? Страх и жуть! Старая хозяйка орет, хозяин вопит, и оба скамейками кидаются.

— Ужас! — искренне восхитился Некрас. — А ты не ведаешь ли, из-за чего все дело было? Ей-ей, никому не скажу!