Посредине круглой поляны, прямо на зеленой траве, лежал меч. Отрок медленно подошел, присел на корточки, любуясь голубоватым клинком, протянул руку…  Едва слышный звук шагов заставил его поднять голову.

Три воина с обнаженными мечами стояли подле него. В доспехах. Лица закрыты масками. Все трое враз вскинули клинки…

Первого Вадим достал уже с земли, перекатом уходя вбок. По штанине расплылось темное пятно; один выбыл. Вадим одним движением вскочил на ноги. Закипела схватка. Воины атаковали всерьез. Как в настоящем бою.

Клинки звенели; три бойца кружились по поляне в смертельном танце. Движенья облитых серебристой броней тел были стремительными и гибкими, Вадим с трудом удерживал яростный натиск; но — держался. У отрока был хороший учитель. Второго Вадим зацепил по деснице, в узкую щель между наручем и крем кольчуги. Зацепил несильно, но кровь брызнула, и воин отошел в сторону. Оставался последний. Звенели, звенели клинки…  Вадим на волос уклонился от свистящего лезвия, и тотчас его собственный меч коснулся щеки противника, защищенной только полотном личины.

— Гад ты, Вадька, — обиженно произнес замаскированный воин голосом Третьяка, слывшего первым дружинным красавчиком.

— До свадьбы заживет, — утешил его Вадим.

Вновь появились воины в медвежьих шкурах, завязали Вадиму глаза и вновь куда-то повели. Шли недолго. Остановились. Вновь стащили с него рубаху. Не имея возможности видеть, Вадим прислушался. Что-то негромко потрескивало, как будто дрова в костре. Ноздри уловили какой-то запах…  запах…  каленого железа? Дикая боль насквозь прожгла тело, невероятным усилием он удержал рвущийся крик…

— Все, все, брат, — услышал он такой родной, ласковый голос, — все закончилось, вот, выпей.

На этот раз питье оказалось освежающим и приятным…  и Вадим повалился в сон.

Проснулся он ясным утром, в молодечной[77], на мягкой постели. Плечо слегка побаливало, и Вадим знал, что, когда сойдет ожог, проявится громовое колесо, дружинный знак.

— Вставай, братец, вставай, все уже заждались.

Вадим улыбнулся брату.

— Сейчас…  Изяславич?

— Но-но! Через час, не раньше.

Просто по отчеству называли своего князя только дружинники.

Вадим оделся в принесенной платье, совершенно новое и с вышивкой не родовой, а дружинной, где соединялась символика Сварожья, Перунова и беровская. В сопровождении князя-брата Вадим спустился на теремной двор, где уже выстроилась, сомкнув червленые щиты, вся дружина. Отроки толпились сзади, завистливо поглядывая на счастливчика — многие из них пришли раньше Вадима. Тому стало неловко; он отлично понимал, что своим, против правил, ранним посвящением он обязан не каким-то своим особым достоинствам, а своему положению «запасной тетивы».

— Братие и дружина! — провозгласил Ростислав Белозерский. — Вот пред вами Вадим из рода Белого Лося. Принимаете ли его?

— Принимаем! — грянуло в ответ.

Князь протянул Вадиму обнаженный меч. Он на вытянутых руках поднял клинок к небу.

— Во имя Сварога и Перуна! Я, Вадим из рода Белого Лося, клянусь служить своему князю честно и грозно. Клянусь хранить честь дружины и верность товарищам. Да будут мне свидетелями Перун, и Сварог, и Лось-Прародитель! Если же нарушу свою клятву, да не будет мне места ни на земле, ни под землей, ни на небе!

Вадим прикоснулся губами к холодному голубоватому клинку. Затем передал меч князю. Ростислав вложил меч в ножны, прикрепил их к ремню из турьей кожи с серебряными накладками и пряжкой в виде головы лося, который нарочно был изготовлен для этого случая. Дружинный пояс…  Князь застегнул пряжку. Свершилось. Вадим отныне был воином.

Ростислав объяснял Вадиму: «В первом бою не хоробрствуй. Просто удержись рядом со мной». Впрочем, и Вадиму вдоволь досталось вина на кровавом пиру, поскольку в те далекие годы почиталось бесспорным, что место полководца — в самой гуще схватки.

Размазывая по лицу кровь, к счастью, чужую, бывший отрок с жаром рассказывал кому-то о своих приключениях. Ростислав снисходительно улыбнулся; мальчику еще предстояло понять, что все это ой как не весело…

К Ростиславу подскочил варяг Эрик:

— Славная битва, князь! Правда, я ничего не помню.

Видимо, у него был очередной приступ бешенства. Ростислав невольно поморщился. Не нравились ему Остромировы наемники, которые жили в Новгороде сами по себе, не подчинялись никому, кроме князя, и отношения между собой выясняли исключительно с помощью мордобоя.

— Князь Ростислав! Когда закончится поход, позволь мне побывать в Белозерске!

— Зачем? — удивился Ростислав.

— Мне сказали, что некая дева смирила меня своей песней, — не без труда выстроил фразу варяг. — Я хочу увидеть ее. А если она красивая?.. — Эрик многозначительно подмигнул.

Вот уж не думал Ростислав, что когда-нибудь станет ревновать. И к кому! К сумасшедшему викингу.

— Красивая, — отмолвил он довольно холодно. — Но предназначена эта женщина не тебе. И Белозерская земля для тебя запретна.

— Ко мне отец убитого приходил, — зачем-то добавил Ростислав, помолчав. — Требовал мщенья. Что мне было ему сказать?

— Я виру дал! — обиделся варяг. — Я, между прочим, княжеский браслет отдал!

Вот это уже было серьезно. Ростислав знал, что викинги считают подарки и награды, полученные от вождя, своего рода оберегами, хранящими частицу его удачи, и только самая крайняя — буквально вопрос жизни и смерти! — необходимость может заставить продать или заложить такую вещь. И тем не менее Ростислав видеть варяга в своем городе не желал и из-за него вызывать неудовольствие белозерцев не собирался.

— Нет, — твердо проговорил князь. — Приговора своего не переменю. Под страхом смерти запрещаю тебе ступать на Белозерскую землю.

— Испугал бы меня запрет! Я слово дал…

Мужчины уходят на войну — женщины остаются ждать. Дана ждала. Предаваться горестным раздумьям было некогда: большое хозяйство требовало внимания, страда была в разгаре, а Дане, мало разбирающейся в сельских делах, было трудно вдвойне. Только иногда накатывала вдруг тревога, ледяной рукой сжимала сердце. В предпоходной суете не удалось даже толком попрощаться. И теперь бессонными ночами она, словно четки, перебирала в памяти счастливые мгновенья тех, таких далеких теперь, трех дней. И молила всех ведомых ей богов уберечь любимого от смерти, а ее саму — от невыносимой тревоги. Если не была так измучена, что валилась на постель и мгновенно засыпала без снов.

В один день, сразу после обеда, когда и самое горячее время должно отдохнуть хоть ненадолго, чтобы не прогневать Полудницу[79], в окошко постучалась странница и попросила испить воды.

Конечно, женщину и напоили, и накормили, и предложили переночевать — поступить иначе значило бы совершить непростительный грех перед Родом и Рожаницами. Ну и гостья в благодарность рассказала, где была, что видела, что слышала — так и распространяются новости.

Странница была круглолицая женщина средних лет, кольца носила радимичские, с длинными зубцами, завершающимися капельками, украшенные ложной зернью. Цвета были Дане незнакомы, но она и белозерские роды знала не все, не то что иноземные.

— Люди называют меня Зариной, — представилась она осторожно, и тут же зачуралась. Затем пояснила:

— Это от слова «заря». А сестер моих звали Полудёна да Вечора. Из Барсуковых, может, слышала, Дана…  а как, прости, по батюшке?

— Никак, — ответила Дана. И, сама не зная, зачем, добавила:

— Я своего рода не знаю, совсем маленькой в полон попала. И о Барсуковых, прости, не слышала.