Заметив слушающего их князя, Данька зарделась и принялась усиленно месить тесто, а Забава, лукаво глядя ему в лицо, пропела:

Вот так. Данюша, оказывается, пела. Нет, не так, как щебечет беззаботный соловей. Голос ее, звучный, высокий, вьющийся, тек, сплетая узоры, играл, незаметно проникал до самого сердца, голос, то ликующий, то томный, то полный щемящей тоски. Откуда, казалось бы, восемнадцатилетней девочке, ничего, собственно, в жизни и не видевшей, знать то, о чем пела, из каких потаенных глубин души выплеснуть никогда не веданные чувства?

Вот только пела она сама для себя, за работой, и едва заметив, что кто-нибудь, разве что кроме Забавы, слушает, умолкала, не то чтобы в смущении, а будто сберегая какую-то тайну. Как-то Ростислав, любопытствуя, попросил ее спеть; не велел, как мог бы, а попросил словно невзначай. Оно, конечно, когда просит князь, не отказывают, но Ростиславу отчего-то казалось, что такая захочет — откажет и князю.

Однако Данюшка только вскинула пушистые ресницы, выплеснув небесную синь. Песня была не про любовь, не про горькую разлуку да чужую сторону; девушка пела былину о Мстиславе. Про то, как стоял он за своего князя честно и грозно, как яро блистал его меч и падали чужие стяги. Про то, как со славой ехал Мстислав в свой дом, вез шубу соболью старой своей матушке, вез двух соколов быстрых сыновьям своим, добрым молодцам, вез убор жемчужный жене своей любимой. Про то, как увидел Мстислав, что дом его стоит распахнутый, и нету в доме ни человека, ни пса. Про то, как стал Мстислав спрашивать соседей, отчего дом пуст, и не встречает сына старая матушка, и услышал в ответ, что умерла матушка, не дождавшись сына. Про то, как в другой раз спросил Мстислав, отчего дом пуст, и не встречают отца сыновья, и услышал в ответ, что сыновья его пали в неравной сече, защищая дом свой не от разбойников — от княжих слуг. Про то, как в третий раз спросил Мстислав, отчего дом пуст, и где жена его, и услышал в ответ, что увезли ее княжьи слуги, господину своему для потехи. И про то пела девушка, как поднял Мстислав к небу свой славный меч, и поклялся, что не будет ему не отдыха, ни срока, пока ходит по земле Глеб, князь Ростовский.

Так пела Даня, а Ростислав чувствовал, как сжимает горло, и подступают к глазам слезы. Потому что, хотя он отлично знал, что все было совсем не так, перед глазами его как живой, стоял Мстислав, седой Мстислав, звавший его сыном.

Закончилась песня, последний раз взвился голос, звеня грозной сталью. И в наступившей тишине странно прозвучал прерывающийся голос князя Ростислава:

— За такую песню…  проси любую награду.

Даня некоторое время молчала, размышляя и, как показалось Ростиславу, борясь с каким-то соблазном; наконец ответила, поразив его несказанно:

— Не нужно мне награды, княже. Вот только, если захочешь, расскажи, что был дальше, и как вы с Мстиславом отвоевали Белое Озеро.

И потому, что он обещал, и потому, что воспоминания, взбудораженные песней, уже стремились на свет, Ростислав начал свой рассказ.

Мстислав, которого знали теперь как Основателя, как ни странно, не был ни великим государем, ни великим полководцем, поэтому не с Мстислава следовало начинать. Вот Глеб — тот стремился к величию, кричал, что создаст великую державу, которая, рано или поздно, превзойдет и Византию, и Сарацинское царство. Глеб, звавший себя Железная Десница, был тогда молодым хищников; впрочем, годами он был не так и молод, но только что дорвался до власти, и в нем бурлили нерастраченные силы, нереализованные идеи, неисполненные желания. При том, парадоксальным образом, авантюры Глеба чаще всего увенчивались успехом, княжество его, казалось бы, обреченное на несчастья и разорение, становилось с каждым годом сильнее и богаче. Вот только простым и спокойным людям, желавшим не нести смерть на острие копья, а растить детей, пахать землю и рубить города, словом, таким, как Мстислав, как родич его Изяслав, как многие другие белозерцы, жить там стало совершенно невозможно.

Вот тогда жители Белоозера, собравшись на вече, приняли отчаянное решение отложиться от Ростова и выкликнули Мстислава своим князем.

Потом была долгая война, в которой погиб Изяслав, и в которой потерял свою семью Мстислав. Ростиславу тоже довелось преломить копье на той войне. Вначале пришел он к Мстиславу отроком, а в последней, победной, битве вел в бой сотню и видел, не далее копья, глаза старого хищника. До Глеба он так и не дотянулся, и еще раз увидел эти яростные глаза, когда заключали мир, и понял, что это враг побежденный, но не смирившийся и неумолимый. Впрочем, сам Ростислав к Глебу ненависти не испытывал, просто постоянно помнил о нем и остерегался, как некой враждебной и неуправляемой силы.

А что сказать о Мстиславе…  Что он все-таки не был ни великим государем, ни великим полководцем; просто он и доверившиеся ему люди отстаивали дело, которое считали правым, и которое, видимо, таким и было, раз они смогли не сломаться под железной десницей. Что Мстислав умер через три года, успев создать свое княжество, добиться его признания соседними землями, восстановить хозяйство и подготовить себе преемника. И еще, что одинокий Мстислав любил Ростислава, как сына, а отколовшийся от своего рода Ростислав любил Мстислава, как отца.

К удивлению своему Ростислав обнаружил, что Данюшка слушает. Как завороженная, так же, как сам он перед тем слушал ее, хотя какое, казалось бы, ей дело до Мстислава, до Глеба, даже до самого Ростислава?

— Вот и все, — закончил он наконец свой рассказ. Даня некоторое время молчала, потом несмело проговорила:

— Княже, не сочти за дерзость…  сколько тебе лет?

— Весной будет двадцать восемь, — ничего не понимая, ответил Ростислав. И Даня вдруг коснулась губами его руки и опрометью вылетела из горницы. А он остался в недоумении, так и не разобрав, что было в этом странном поцелуе и восхищение, и жалость, которая пуще любви.

Расписной княгинин возок резво бежал по накатанной дороге. С одной стороны стелилась заснеженная лента реки, с другой — вставал вековой бор, и сворачивался за спиной темным сукном. Любава, кутаясь в кунью шубу, рассеянно поглядывала по сторонам. Места были незнакомые и, пожалуй, красивые; вот уже второй день, как поезд двигался по древлянской земле, и до конца долгого путешествия оставалось всего несколько часов.

Два караковых[39] жеребца, выгибая лебединые шеи, легко влекли нарядный возок, расписанный лазоревыми цветами на причудливо сплетенных стеблях. Позади далеко растянулась вереница простых саней-розвальней со скарбом и прислугой. Между саней сновали верховые, один из них вел в поводу оседланного княгининого аргамака на случай, если госпоже захочется размяться. Тонконогий золотисто-рыжий конь плясал, ярким солнцем блестя на белом снежке.

Дружинники гордо подкручивали усы, горячили коней, красуясь перед девками. Девицы — которая, смущаясь, прикрывала зардевшееся лицо рукавом, которая, напротив, улыбалась маняще, а которая с напускной суровостью оглядывала статных молодцев. А посмотреть, право, было на что!

Княгиня белозерская Любава ехала в Искоростень[40] поклониться Даждьбогу[41] Животворящему в главном его храме, но ехала отнюдь не как скромная богомолка. В каждой земле ее принимали с честью, при каждом дворе она гостила по несколько дней, и каждый князь, конечно, обеспечивал гостье почетное сопровождение до следующей столицы.