— То-то и оно, Данушка. Я замуж вышла еще до войны этой проклятой. Уж как меня Желан мой любил, как любил! Не отдавали меня замуж за чужого, так он увозом увез. Жили мы с ним хорошо да ладно, только вот деточек боги не дали. А как помер мой Желан, тогда мне житья совсем не стало. Сестра его всем заправлять стала, правду говорят: девка-вековуха злее, чем осенняя муха. Все меня виноватила, дескать, я мужа своего не голубила да не заботилась. Только лжа все это! Он хворал последнее время, а это она его своими криками да воплями до смерти довела. Большуха недоделанная! И меня со свету сживать стала, а остальные ей подпевали. Как-никак своя кровь, а я кто? Пришелица — пришелица и есть. А я вот терпеть не стала, собралась да пошла род свой искать, думала, не выгонят же. Хоть и провинилась я, а может, и омягчели уже, сколько годков-то минуло! А рода-то и не оказалось. В веси нашей чужие люди живут, про Барсуковых никто не ведает, одна старая старуха вспомнила, что вроде в войну все погибли, а может, кто и остался. Только где теперь искать…

Зарина сидела, пригорюнившись, вытянув намозоленные босые ноги, рядом валялись ее лапти, такие стоптанные, что только выбросить, и Дане жалко было тетку до слез. Сама-то она и робой ходила в сапогах.

И, каким-то образом, Зарина, твердо намеренная, передохнув, брести дальше, осталась ночевать в гостеприимном доме.

Поутру, выйдя к завтраку, она нечаянно услышала, как Дана бранит холопку:

— Чего вчера к ужину подала? Меня всю ночь тошнило!

Девка Малка поспешно бухнулась ей в ноги, поскольку Дана начала уже проявлять повадки госпожи строгой и скорой на руку, что с вольноотпущенниками бывает довольно часто.

— Что хочешь, делай, госпожа, только я сама все то же ела, и все остальные, да вот хоть странница подтвердит.

Зарина тут же вмешалась:

— Да ты не в тягости ли?

— А ты почем знаешь? — удивилась Дана. Она и сама подозревала…

— Так у меня хоть своих детишек и нет, а племянников стольких приняла да вынянчила, что и сосчитать не могу. Вот скажи-ка…

Она задала несколько вопросов и удовлетворенно заключила:

— Точно. Непраздна ты, Данушка.

Дитя! Дитя — это прекрасно. Это значит, все будет хорошо. Ростислав вернется к ней. И у них будет дитя.

— А я вот что мыслю, — вывел ее из задумчивости голос Зарины. — Прости глупую старуху, если не так скажу, а только не пора ли тебе, девка, косу расплетать?

— Не пора, — сказал Дана. Сказала не без грусти, вдруг подумав, что для Ростислава ей расплетать косу вряд ли придется, а для другого — и не надо. — Зачем мне это? Замуж выйдешь — мужу угождай, свекрови угождай, всем угождай. А так — мне угождают, а чуть что не по мне — раз, и за порог!

— Как знаешь, как знаешь, — покачала головой Зарина, нисколько не обманутая этой напускной веселостью. — А только нет в этом добра, чтобы дитя без отца растить.

— Не бойся, тетя Зарина! У нас такой отец, что без заботы не останемся!

Словом, как-то так само собой вышло, что Зарина осталась в доме, помогать Дане по хозяйству, в чем и правда была великая нужда.

Вопреки расчетам Остромира, застать противника врасплох не удалось. Впрочем, последнему это мало помогало. Настоящего княжения у веси не было, поэтому и собрать хорошо слаженное войско не получилось. Однако за свою независимость весины сражались упорно. В течение двух месяцев Новгородско-Белозерское войско продвигалось вперед — но медленно, очень медленно. Война грозила затянуться.

Распущенные в зажитье[80] малые полки пустошили землю. Ростислав, впрочем, старался блюсти меру и не зорить села вчистую; если селение сдавалось без боя, приказывал жителей не обижать и платить за все взятое. Так сложилось, что они были враги, но Белозерцу не хотелось создавать себе врагов непримиримых. Остромиру-то что, а ему предстояло жить в соседстве с этими людьми.

И все же, и все же…  Если правда, что можно различить «большие и малые бедствия войны», то в это лето творилось малое, но тем не менее бедствие. То там, то тут поднимался к небу удушливый черный дым, отмечая гибель людского жилья; брели по дорогам женки с зареванными детьми, кровавя босыми ногами дорожную пыль, иным (тут приходилось говорить — удачливым!) посчастливилось увести хоть какую-то скотинку, и баба упорно тянула веревку, едва не падая, в полубреду от усталости помня лишь об одном: не свели бы! Словенские ратники уже успели вполне ополониться, и теперь за войском длинной цепью тащились тяжкие возы с награбленным добром, брели пленники, которым вскоре предстояло бесправной прислугой попасть в чужой дом, или быть выставленными на торгу, или, если повезет, за выкуп вернуться в свой дом, который то ли есть, то ли нет его уже. Вспыхивали жаркие погребальные костры, унося в светлый Ирий все новые и новые души; порой рядом со своими клали и павших весских воинов — там нет вражды! Нередко у дорог натыкались на безобразно раздувшиеся, с пустыми глазницами, едва прикрытые обрывками одежды трупы; отгоняли недовольно галдящих воронов, стараясь не замечать зловония, хоронили в наспех вырытой могиле. День за днем, очень медленно, словенские полки продвигались в глубь весской земли.

Некрас Кузнецов добыл коня. Меринок, которого, не мудрствуя особо, он назвал Буланко, был неказистый на вид, но выносливый и смирный, и теперь у него была вьючная лошадь для поклажи. Не нагружать же боевого коня! Поклажи было не то чтобы много (совесть-то терять не след!), но кой-какими хорошими вещами он все-таки разжился. Только вот полоняника, полонянки ли не захватил пока ни одного. Была бы охота стеречь! Чужие ноги идут, чужое брюхо несут, а харч-то мой жрать будут! Ну и прочее в том же духе. По правде сказать, как-то и соромно было, хотя не признался бы в том разудалый стремянный даже под пыткой.

Как-то случилось надолго расположиться на постой в одной деревне. Незваных гостей терпели, сцепив зубы; уже скоро Некрас узнал, что у хозяев сын погиб на рати. Некрасу часто попадалась на глаза премиленькая девушка с золотыми кудряшками; она торопливо пробегала мимо, зыркая рысью, и Рыжему-Конопатому отчего-то казалось, что природная веселость жестоко борется в ней с ненавистью к находникам.

Случилось все из-за выпивки. Так, во всяком случае, утверждал потом Третьяк, хотя и был свидетелем только части происшествия. В тот день в хате находились Любомир и сам Третьяк, бывший при боярине по какому-то поручению. К обеду хозяйка, хотя и неволей, вынесла им баклажку чего-то хмельного, да не благородного меда, от которого ноги прирастают к полу, а голова остается ясной, а какой-то невообразимой местной браги. Любомир, хлебнувший лишку, все подбирался к девушке в золотых кудряшках с ласковыми речами, да пытался ущипнуть за какую-нибудь соблазнительную округлость. Дальше Третьяк не видел, потому что вышел по какой-то своей надобности.

Зато слышал: топот двух пар ног, затем визг, затем грохот. Затем весинка выскочила из хаты…  и со всего маху врезалась в Некраса, как раз шедшего по двору. Затем из дверей вывалилось существо, отдаленно напоминавшее боярина Любомира; существо орало благим матом и обирало с себя куски мокрой пряжи. Если быть точным, существо это похоже было на Любомира ровно на четверть; остальные три четвертых были прекрасного, достойного восхищения ярко-зеленого цвета. Видать, девчонка, защищаясь, опрокинула на охальника чан, в котором красилась шерсть.

— Ах ты колода нестурганная! — ревел Любомир. — Да чтоб твоей матери кривых внуков нянчить! Да я ж тебе руки-ноги поотрываю и на елке развешу! Да чтоб тебе в мужья три ежа достались!

— Во наворачивает! — восхитился Некрас, слывший ценителем, одновременно предусмотрительно подталкивая девушку себе за спину. Любомир, увидев новое лицо, накинулся и на него:

— Пес смердячий!

— Хоть пес, да в своей псовине[81], - не растерялся тот. — А тут, гляжу, волк под лягушку покрашен. А что, зато в засаде сидеть хорошо: зарылся в тину да знай себе квакай!