Полянская земля, или же Русь[42], была самым сильным и богатым из сопредельных княжеств, и, понятно, Киевский двор устроил княгине Любаве самый пышный прием, и предоставил самую роскошную охрану. Киевские дружинники были, как на подбор, стройные красавцы, каждый — на вороном коне, в летящим синем плаще с вышитым на плече Перуновым знаком, с выгнутым червленым щитом, с тяжелым мечом за спиной, у левого плеча; все брили бороды, как многие русичи, но носили пышные усы, отчего выглядели юными и грозными, пленяя взоры северных прелестниц…

— Что там такое? — спросила княгиня, заметив вдали толпу каких-то людей. Десятник картинно взглянул из-под руки:

— Похоже, ведут топить ведьму, княгиня.

— Точно ли? — усомнилась Любава, давая возчику знак остановиться. Странная процессия приблизилась, и стало ясно, что полянин не ошибся.

Ведьма понуро плелась, то и дело оступаясь и увязая в снегу босыми ногами, и тогда кто-нибудь из мужиков подгонял ее древком копья. Стайка баба торопилась следом, отчего-то в молчании, но взбудоражено переглядываясь и размахивая руками. Любава отвела кожаную занавеску.

— Здравы будьте, добрые люди. Не откажите рассказать, что у вас случилось?

Один из мужиков, дородный, с окладистой седеющей бородой, видимо, большак[43], чинно ответствовал:

— И ты будь здрава, почтенная жена. Вот уличили ведьму в злой ворожбе, навела порчу на скотину.

В этот миг ведьма, толкнув зазевавшегося стражника, отчаянным рывком метнулась к возку; связанными руками тщетно пытаясь ухватиться за борт, взвизгнула:

— Не выдай, княгиня! Любую беду отведу, милого верну…

Живо втянув бабу внутрь, Любава крикнула:

— Гони!

Свистнул кнут, караковые кони понеслись стрелой. Возмущенно загомонили сзади люди, дружинники мгновенно перестроились, отсекая уносящийся возок от разъяренной толпы, но одно древко уже дрожало в расписной доске; задние сани сбились в кучу, кони ржали, визжали женщины.

От толчка спасенная ведьма повалилась на княгиню, та потеряла равновесие, некоторое время обе женщины барахтались на полу, пытаясь выпутаться из складок меховой полости. Всадники в синих плащах, закинув за спину щиты, неслись вслед за возком, не желая на чужой земле обнажать оружия; свита застряла где-то на дороге. Пешие древляне их не преследовали, и негодующие вопли уже стихали вдали.

Княгиня нетерпеливым жестом оборвала сбивчивый лепет спасенной, пытавшейся благодарить, и строго спросила:

— Ты ведьма?

— Знахарка я, княгиня, — затараторила баба. — Травы собираю, людей лечу, а черной ворожбой отроду не занималась, оклеветали меня, княгиня, чем хочешь поклянусь, оговорили!

На зловредную ведьму баба, если честно, не походила. Впрочем, и на мудрую целительницу, ставшую жертвой суеверий и невежества — тоже. Обыкновенная тетка, немолодая, слегка обрюзгшая. Сейчас она дрожала, то ли от пережитого ужаса, то ли от холода, потому что была в одной сорочке, с оторванным рукавом и, похоже, с чужого плеча; голову ей обрили, опасаясь чар, отчего она казалась еще нелепее и жальче.

— Почему ты называешь меня княгиней?

— А как же, княгиня, ты же ведь княгиня-то и есть! Меня, княгиня, не проведешь, у меня взор внутренний, я все вижу!

— Звать-то тебя как, всевидящая? — усмехнулась княгиня.

— Путихой кличут, а еще зовут…  ой! — баба юркнула под полость, увидев в руке Любавы нож. Да, совсем не похожа она была на ужасную колдунью. Любава сказала:

— Да погоди ты бояться. Веревку разрезать надо, или так будешь ходить?

Они отъехали уже довольно далеко, усталые кони трусили мелкой рысью, и все почти успокоились. Полянский десятник вплотную подъехал к возку.

— Взгляни, княгиня, вот уже Искоростень.

Древлянская столица виднелась далеко впереди, смутно, будто в дымке. Уже можно было различить высокие стены детинца, ниже скорее угадывались, чем были различимы, низенькие подольские хаты.

— А где Храм? — спросила Любава.

— Храм на берегу, на самой круче, не в стенах, — пояснил не раз ездивший этой дорогой десятник. — За ближайшим поворотом увидим.

И верно, через несколько минут Любава разглядела пока еще крошечное, но величественное здание, возвышающееся над обрывом, и в этот миг…

— Гони! — в один голос закричали Любава и десятник, Путиха пронзительно завизжала, возница, еще не дожидаясь приказа, огрел кнутом измученных коней. Около десятка всадников неожиданно вынырнули из леса. Ясно было, что древляне не намерены мириться с самоуправством; пока княгиня с дружинниками двигались по дороге, древляне успели вооружиться и пройти одним им известной лесной тропой, срезав путь. И сейчас уже нагоняли беглецов; уже вытягивали из налучей страшные древлянские луки, усиленные роговыми накладками, стрела из которых пробивает кольчугу навылет.

Расписной возок швыряло из стороны в сторону. Возница в ужасе нахлестывал хрипящих, роняющих клочья пены коней. Дружинники мчались, прикрывая возок с трех сторон. Сколько длилась бешеная скачка? Древлян гнал гнев. Белозерцев страх. Полян — ужас.

Да, возможно, в первый раз, сердца этих бесстрашных русичей леденил беспредельный ужас. Преследователи были все ближе, уже видно было, как летят ошметки снега из-под копыт их коней. По счастью, древляне, не как хазары, не стреляли на скаку, и гнали беглецов, стремясь прижать их к лесу; со свежими конями, скоро им это должно было удаться. Славянские вольные вечники — это не беспомощные в драке «мирные поселяне»; они носили оружие и владели им, а древляне были известны как непревзойденные лучники и опасные в рукопашной схватке бойцы. Пожалуй, случись эта схватка на узкой лесной тропинке, не стоило бы ставить на полянских дружинников. Однако на открытой местности, где можно развернуться, при примерном численном равенстве, преимущество профессиональных воинов, лучше обученных, лучше вооруженных, владеющих приемами конного боя, были очевидны. Они, даже и на усталых конях, разумеется, раскидали бы противников. Но русичи были на чужой земле; они вмешались в чужое дело; они, пусть и невольно, помогали скрыться преступнику. Они не имели права вступить в бой. Но, если древляне настигнут княгиню, русичам придется защищать ее, и тогда…

Как мчались они! Из последних сил мчались быстроногие кони, которым не суждено было пережить этой скачки. Вот уже совсем близко громадная красная храмина, легкая ограда, ворота, по счастью, распахнутые ворота!

— В Храм! Скорее! — крикнул десятник. И тотчас же:

— Туда на конях нельзя!

Возница в последний миг успел вывернуть коней, один из караковых жеребцов споткнулся, возок опасно накренился…  Женщины кубарем выкатились в снег, знахарка с визгом кинулась в ворота, Любава быстро прошла за ней — бежать не позволяла гордость, едва не сбив княгиню с ног, влетел перепуганный возчик. Княгиня, повернувшись к преследователям, закричала:

— Убежище!

Те заревели в ярости. Стрелять у священных стен они не решались, до противника было рукой подать, но они не успевали. Дружинники уже спешивались, поспешно отступая за храмовые ворота; десятник, положив руку на меч, ждал, пока последний из его людей ступит на освященную землю, и это едва не стоило ему жизни. Самый ярый из древлян подскочил к нему, занося копье…  Кто-то отшвырнул русича внутрь. В воротах вырос старец в белых одеждах, величественным жестом поднявший руку. Древляне попятились. Великий жрец хранил молчание, но под взглядом его золотых глаз древляне нерешительно начали спешиваться, стаскивать шапки.

— Кто вы? — промолвил наконец золотоглазый старец.

Тот самый седеющий мужик, который ранее разговаривал с княгиней, выступил вперед. Он уже успел овладеть собой, и поэтому отвечал не без достоинства:

— Мы — вольные мужи из веси Нижний Волок.

— Почему вы преследовали этих людей?

— Преследовали ведьму, сбежавшую от суда, а эти…  гм…  люди помогли ей скрыться.