Россия хлебнула свободы, и народ помнит эти блаженные глотки. В голове у него еще шумит, хотя хмельную чашу скоро отняли от него, и разлившиеся, подобно морям, реки опять вогнали в берега. — Но что, если снова порвутся шлюзы, уступив напору прекрасных воспоминаний, укрепленных горечью настоящего?

При нынешних условиях это будет означать, что на место суровой и мрачной, как дух Петербурга, красной власти придет безгранная анархия, новый пароксизм «русского бунта», новая разиновщина, только никогда еще небывалых масштабов. В песок распадется гранит невских берегов, «оттает», на этот раз уже до конца, до последних глубин своих, государство российское –

О, конечно, певцам русского духа будет много прекрасной пищи, и в этом безбрежном разливе поэты сумеют оценить очарование родимого хаоса и новый Блок напишет новые «Двенадцать». Конечно, воскресшая разиновщина, как всякое «подлинное» русское движение, как сам большевизм, будет, при всем ее ужасе, величественна и по-своему «интересна». — Но не окажется ли она на этот раз траурным мавзолеем над историей русского могущества, над Великой Россией?

«Туман поглотил Медного Всадника». Сорвалась железная узда, хлынули родные просторы… «Они ее породили, они ее и убьют»…

(А.Белый)

Дело в том, что красный империализм есть последний крик русского великодержавия. Если он будет задушен, не будучи усвоен, — кончит свои дни и оно. Этого у нас сейчас трагически не понимают, за «бытом» красной России игнорируя ее «душу». Но тем не менее это так. Недаром же и сама идеология современного воинствующего антибольшевизма перешла к упадочной проповеди всевозможных «самоопределений», попросту говоря, раздробления государства и, как следствие, отказа от великодержавных задач.

Еще весной прошлого года П.Б. Струве прислал из Парижа в Омск пишущему эти строки следующие золотые слова:

— Самое пристальное внимание и здесь, и в России должно быть обращено на противодействие силам, стремящимся закрепить слабость и расчленение России. Борьба с большевизмом не может вестись за счет силы и единства России.

Я доселе свято помню и незыблемо храню этот драгоценный завет давнишнего властителя моих политических дум. Но сам он ныне словно отрекается от этого завета, изменяет ему ради борьбы с большевизмом, ставшей самоцелью, поощряя всяческие сепаратизмы, менажируя кавказские «государства», помогая Польше, вступая в разговоры даже с Петлюрой, даже чуть ли не уступая румынам Бессарабию… Грустно.

На что же надеяться и что делать националистам Великой России, желающим до последней минуты, до последней возможности остаться верным себе, не останавливаясь ни перед чем? — Вся «устряловщина» (местный харбинский термин) и есть попытка ответа на этот роковой вопрос.

II

На днях довелось мне услышать рассказ об одной из вспышек крестьянской «войны» в Сибири. — Восставшие крестьяне напали на некий западно-сибирский городок, пользуясь отсутствием достаточной охраны, овладели им. Ловили комиссаров, кое-кого поймали, тут же их зарезали. Убили попавшихся под руку евреев. Затем учинили погром во всем городе. Громили лавки, громили дома, громили что попало. Жгли, любуясь «иллюминацией». Потом ушли восвояси. Словом, «картина Николаевска на Амуре». Действовали при этом, конечно, и корыстные мотивы, но участвовал и какой-то общий, «принципиальный»: — «все города разгромить надо, с землей сравнять, — и разгромим; только тогда и житье будет».

Вот нынешний «антибольшевизм». Его зачатки были нам знакомы по деревенским волнениям прошлого года в Сибири, по экзотической вольнице Щетинкина, по лозунгам алтайских и тарских[90] повстанцев. Он — родной брат красной партизанщины, внутренняя сущность их одна: — нежелание какой бы то ни было власти над собой, признание высшей властью «себя», т. е. вот этот отряд, хозяйничающий в этой местности. В западно-сибирских Тряпициных эта струя проявляется, по-видимому, не менее ярко, нежели в амурском, даром что «фирмы» их различны. Но суть не в фирме.

Воистину, он страшен, такой «антибольшевизм», и страшен не только для большевиков, но еще больше для страны и, уж конечно, для ее интеллигенции. Выведенная из колеи «родного долготерпения», сбросив оковы вековой дисциплины, взбудораженная революцией, озлобленная деревня с дикими лозунгами вроде «долой коммунистов, да здравствуют советы» (свидетельство Куприна), получив возможность, угрожающей лавою ринется на города, и поверьте, что вместе с бессмысленными еврейскими погромами начнутся и погромы интеллигенции, просто горожан, просто городских зданий, — всего, что связано с городской культурой. Предлоги всегда найдутся, да они часто и не нужны.

В свое время Наполеон прекрасно оценил природу подобных движений, когда брезгливо заявил, что он «не хочет быть королем жакерии». А наша обезумевшая реакция готова ухватиться за все, даже за жернов, который вместе с нею грозит увлечь ко дну и самою родину.

Наивно думать, что такое хаотическое движение мести, голода и негативного революционного угара может войти в русло «врангелизма» или иной конкретной и твердой власти. Смешно надеяться, что на нем что-либо мыслимо «построить». Оно враждебно всякой власти, и всякая власть будет страдать от него. Если это недоступно пониманию эсеровского «цика», — то неужели этого не сознают и мудрые лидеры кадетов?

Не может быть никакого сомнения, что интеллигенты, провоцирующие и поощряющие анархическое бунтарство деревни, в случае его успеха немедленно же окажутся в положении восточного мага, сумевшего вызвать дух, но бессильного с ним управиться. Повторится начало нашей революции. Реакция придет в самой нелепой и разрушительной форме, и не оздоровит, а лишь еще более расшатает расшатанный революцией государственный организм. «Либералы» наши, разумеется, ужаснутся, но как всегда, слишком поздно. Нет, нет, не о такой реакции должен заботиться разумный русский националист.

«Стало быть, вы не верите в народ, в его здравый смысл». — О, я очень предвижу этот демагогический вопрос дурного тона. Но я не боюсь его, как не боялся, когда меня «гвоздили» слева.

Народное творчество многообразно, оно выражается ведь не только непосредственно, в стихийных, анархических порывах масс, но и в той власти, против которой они направлены. Власть представляет собой всегда даже более веский продукт народного «гения», нежели направленные против нее бунтарские стрелы. Ибо она есть, так сказать, «окристаллизовавшийся» уже, осознавший себя народный дух, в то время как недовольство ею, да еще выраженное в таких формах («равняй города с землею»), должно быть признано обманом или темным соблазном страдающей народной души. Поэтому и в оценке спора власти с бунтом против нее следует быть свободным от «кивания» на «народную волю». Эта икона всегда безлика или многолика. Нетрудно было бы дополнить эти соображения ссылкой на знаменитое в науке государственного права противоположение «воли государства» и «воли народа»…

Не может быть мерилом истины стихийный, разрушительный порыв, охватывающий ныне некоторую часть наших уставших деревенских масс. Сами они не ведают, что творят, как не ведали этого три года тому назад, бросая национальный фронт во имя «хлеба, мира и земли». Я верю в здравый смысл народа, но не ищу его в его конвульсиях, в его бунтарстве отчаяния, в его опьянении безвластием.