Революционные волонтеры 1792 года сумели отстоять национальную свободу Франции от напора соединенных сил монархической Европы и старого режима, и Гете недаром произнес в вечер битвы при Вальми свои знаменитые слова: «отсюда и сегодня начинается новая эпоха мировой истории, и мы можем сказать, что присутствовали при ее рождении».

Но вспомните иностранную интервенцию на территории революционной России. Мурман и Архангельск заняты англичанами, на западной границе — «санитарный кордон», «колючая проволока» г. Клемансо, душит кольцо экономической блокады, Кавказ практически администрируется союзными державами, французский десант располагается в Одессе, Украина во власти немцев, чехи, японцы и американцы хозяйничают в Сибири. Русская Вандея, опираясь на чужеземную помощь, мужественно наступает на Петроград, Москву и Волгу. И что же?..

Чем это кончилось? Революция победила — и можно ли назвать случайной ее победу, ничего не значащим ее торжество? Можно ли сказать, что ее солдаты не знали, за что боролись? И разве не знаменательно, что, руководимая интернационалистами, воодушевленная всемирными задачами, не страшащаяся величайших национально-государственных жертв, она в то же время несет собою по новому осознанный, преображенный патриотизм? Невольно воскресает в сознании вещая фраза Гете в день Вальми…

Было бы лицемерием отрицать, что русское революционное правительство деспотично. Нельзя закрывать глаза на его недостатки. Но они не должны затемнять исторической перспективы. Советская Россия с ее всемирно-историческими лозунгами, с ее большими целями, с ее боевым интернационализмом, насыщенным патетическим национальным содержанием, с ее влиянием в Азии и колониальных странах вообще, с ее своеобразной борьбой против современной Европы — есть исключительной значимости и сложности исторический фактор. И не так трудно сквозь ее искаженные страданием, ненавистью и болезнью черты разглядеть исконный и знакомый духовный облик России. Вся устремленная к будущему, часто кощунственно попирая великое прошлое своей страны, русская революция невольно и бессознательно продолжает во многом традиции этого прошлого. Отрекаясь от служения нации во имя служения целям человечества, она опять-таки, пусть в больной и даже уродливой форме (как всякая революция), выражает собой давнишние и подлинные традиции русской культуры. Непосредственно обращаясь к Азии, она как бы инстинктивно воспринимает некие давние зовы русской истории. Воюя с «капитализмом» и всеми мирами, часто преувеличенно резкими, стремясь усилить роль государства в хозяйственной жизни, она по-своему охраняет страну от иностранного экономического влияния, от превращения России в колонию иностранных держав. Со временем никто не найдет ничего парадоксального в том, что в Петербурге наряду с Александро-Невской Лаврой и Медным Всадником будет выситься памятник Ленину, а в Москве рядом с храмом Василия Блаженного и Кремлем — революционный пантеон. И если французы ныне величают свою кровавую революцию одним из лучших алмазов в короне французской культуры, то можно ли считать невероятным, что аналогичная судьба ждет в грядущем и мрачный русский Октябрь?..

«Всемирная отзывчивость», положительный универсализм — эта черта издавна считалась присущей русскому культурном сознанию как идеал, ему пре[под]носящийся. В своей знаменитой речи на открытии памятника Пушкину Достоевский с потрясающей страстью и силой вскрыл этот идеал. «Ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению, — сказал он, — сердце русское, может быть, из всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина». Ту же мысль неоднократно высказывал и знаменитый наш философ Вл. С. Соловьев. «Что касается до нашего отечества, — писал он, например, в статье «Национальный вопрос»[332], - то в ком доселе воплотился всего ярче и сильнее русский народный дух, как не в том царе, который властною рукой навсегда разбил нашу национальную исключительность, и не в том поэте, который, обладая особым даром перевоплощаться во все чужие гении, оставаясь всецело русским? Петр Великий и Пушкин — достаточно этих двух имен, чтобы признать, что наш национальный дух осуществляет свое достоинство лишь в открытом общении со всем человечеством, а не в отчуждении от него».

Я не буду цитировать Льва Толстого: его религиозно-анархическое учение, полное тоски по вселенской правде, известно всему цивилизованному миру. И, наконец, современный нам большой русский поэт, покойный Александр Блок, уже в дни революции интуитивно погружаясь в русскую стихию, отразил в своих замечательных «Скифах» те же мотивы:

Да, это так. Нам внятен галльский смысл. Жаль, что мы, по-видимому, напротив, далеко не всегда ему внятны. Возвращаясь к той же «галльской» оценке русского народа у современного французского ученого, мы не можем отказать ей в известной живости, внешнем остроумии, в «остроте». Но мы никак не можем принять ее.

Русская нация есть объективная историческая реальность. Утверждая себя, она устремлена и к утверждению других. И эта ее устремленность, напряженная и действенная, в настоящее время совпадает с актуальнейшими веяниями всемирно-исторического процесса.

Мировая война — эта страшная и безумная «гражданская война белого человечества» — была, несомненно, показателем глубокого нездоровья современной цивилизации. Ею кончается большая историческая полоса, и после нее должна начаться какая-то новая эра. «Un grand destin commence, un grand destin s'acheve» (Corneille)[333]. И в плане этой новой, начинающейся эры не суждено ли русскому народу сказать первое яркое слово? Но оно, разумеется, уже не может быть ни демонстрацией националистической исключительности, ни лицемерной формулой «международного равновесия». Оно должно собою предображать стремление к некоей подлинной и действенной гармонии национальностей, их положительному, мирному взаимоотношению. Ибо гармония есть плодотворное единство в разнообразии, и в доме Отца обителей много.

(Из записной книжки 1920 года[334])

«Угнетение и рабство так явны и так резки, что следует удивляться, как дворянство и народ могли им подчиниться, обладая еще некоторыми средствами избежать их, или от них освободиться… Это безнадежное состояние вещей внутри государства заставляет народ большей частью желать вторжения какой-либо иностранной державы, которое, по его мнению, одно только может его избавить от тяжкого ига такого тиранического насилия».

Откуда это? Из свежего «меморандума» наших дальневосточных «националистов» токийскому правительству? Или же из доклада очередного «очевидца», прибывшего из красной России? Или из новой речи генерала Гофмана, воодушевленного великими интервентскими дерзновениями и дающего им благородное обоснование?..

— Нет, это пишет в конце шестнадцатого века английский посланец Флетчер о России Ивана Грозного, «отца нынешнего государя» (Флетчер, «О государстве русском», русский перевод 1905 г., с. 40, 41).

Вот оно как выходит: народ, изнывавший от гнета и только и мечтавший об интервенции, как раз в эти десятилетия ужасов «тиранического правления» взял да и создал великую державу московскую, увенчав труды Калиты… И — странное дело — в бесконечных легендах воспел тирана, от коего столь жаждал освободиться хотя бы через вторжение любой иностранной державы….