При всем том интеллигентско-спецовские круги и впредь, как доселе, будут в огромной массе своей, вполне сознательно и добровольно «возить воду на нашу большевистскую мельницу» (Сталин). Этому не помешают никакие завывания и никакие клеветы из пустозвонного лагеря эмигрантщины. Но для этого излишни и какие бы то ни было окрики или угрозы из Кремля: «хорошо работает» только тот, кто работает не из-под палки.

Можно усомниться в том или ином догмате коммунистической доктрины. Но гораздо труднее русскому человеку утратить веру в Россию. Революция способна лишь укрепить эту веру. И слепые начинают видеть, что вода, подвозимая советскому мельнику, вольно или невольно льется им на великую историческую всероссийскую мельницу. Эта мельница сумеет перемолоть все невзгоды, трудности, увлечения, ошибки преходящего сегодняшнего дня: перемелется — мука будет. Мука революции послужит великому обновлению России и расцвету ее культурно-исторического бытия.

Такие «мечтания» дают силу многим за совесть служить советскому государству. Поэтому, как действенный стимул, они объективно полезны и правящей партии, что и отметил в своем докладе Сталин. И, в свою очередь, если в свете этих «мечтаний» взглянуть на историю партии до последнего съезда включительно, то как не порадоваться, констатируя, сколь железным, уверенным маршем ведет ВКП великую русскую революцию в национальный Пантеон, уготованный ей историей!

Кризис ВКП[194]

Мы снова пережили «большие дни». Не будет преувеличением сказать, что после гражданской войны и введения нэпа русская революция не знала еще событий, столь знаменательных и серьезных.

Это уже не мелкая дружеская дискуссия, не второстепенные разногласия и не индивидуальные недоразумения. Это не ворчание вечно недовольного Ларина, не утонченное теоретическое вольнодумство Преображенского, не очередной вольт экспансивного Осинского, не сокрушенные вздохи Красина и даже не львиный наскок одинокого Троцкого. Это нечто гораздо большее и печальное. Это — кризис партии.

Это своеобразный бунт вождей против инерции партдисциплины, против упора ими же самими натренированных на послушание партийных масс. И, главное, — это распад руководящей партийной верхушки. «Только якобинец может бороться с якобинцами, напасть на них и низвергнуть их» — предостерегающе звучит в сознании старый тезис Талейрана.

Было бы ребячеством отрицать всю напряженную серьезность переживаемого партией момента. Стальную фалангу, привыкшую к милитарному строю, «армию в пиджаках и косоворотках», постиг острый кризис командования. Партийная среда, годами приученная есть глазами авторитеты («демократический централизм»), с изумлением протирает глаза:

Кто поселял в народе страх,

Пред кем дышать едва лишь смели…

— Вдруг выяснилось, что они не более, чем «крикуны», «маловеры», «мещане», «фразеры», и любой товарищ-писатель из краснококшайских «Трибун» и «Коммунаров» уже бодро торопится сменить кадило на свисток, разухабистее «кольнуть» Троцкого, «продернуть» Зиновьева и… конечно, звонко закончить, по привычке, насчет «железного единства партии»…

Трудно было верить глазам, читая предсмертную речь Дзержинского: как могли, как решились ее опубликовать? Вот завещание, которое одним своим появлением на свет безжалостно размотало большой моральный капитал. Видно, Политбюро пришлось окончательно забыть о всем значении личных авторитетов, об этом богатстве, с таким трудом накапливаемом. И полетели боги в реку, как в старые времена:

— Выдыбай, боже, выдыбай!

Развенчаны Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Радек, Пятаков, не говоря уже о других, о «длинном хвосте их помощников». Мастера и баловни революции, гвардия Октября, столпы железной когорты, краса и гордость пролетарского авангарда. Но разве и те, кто на другом, на сталинском берегу, не развенчиваются, в свою очередь? Разве остановишь стоустую молву? Разве спрячешь бесследно ответные стрелы побеждаемых? И разве не разливается повсюду зловредная, но естественная тревога:

— Сегодня ты, а завтра я!..

И никаким методом трудовых газетных ульев, никаким гамом единогласных резолюций, никакими вынужденными «покаяниями» этой сверлящей тревоги не избыть, не загасить, не замазать.

Партия утратила былое единство. Его ей не вернуть. «Минимум» единения, восстановленный покаянной оппозиционной декларацией, не воскресит органической монолитности. Наступает «худой мир», который лучше ссоры, но которому далеко до дружбы и прежнего боевого братства. Кто знает азбуку истории, тот понимает это, как дважды два.

II

Но кто же прав в этом роковом домашнем споре?

Конечно, настроения в партии являются «рефлексом» больших процессов, идущих в стране. «Принципы существуют для школы; государство имеет дело с интересами», — говаривал в таких случаях Сийэс. Исполнились снова какие-то сроки. Подходит к завершению перегруппировка социальных сил, по которой строился очередной фазис революционной динамики, ныне исчерпывающейся. Как и в дни преднэпья, советская власть — у перепутья.

Страна ожила. «Восстановительный» период приближается к концу. Растут потребности населения, усиливается его активность. И логика развития требует дальнейших этапов. Нужно пополнять основной капитал, налаживать накопление, нужно создавать основы движения дальше и вперед.

В 19-ом году революцию спасли террор и пресловутый «грабеж награбленного» или, выражаясь языком Тэна, «коренная, всеобщая, необычайная ампутация, произведенная со смелостью теоретика и грубостью коновала». В 21-ом году страну и революцию спас нэп, породивший весь последующий этап государственного воссоздания и революционного заката. Теперь необходим новый маневр, новый импульс, выражаясь фигурально, неонэп. «Грубость коновала», как и фанатизм теоретика, ныне уже не по сезону.

Ортодоксы в отчаянии. Многое не вышло, многое вышло иначе. Зачем это было, право, Марксу называть революции «локомотивами истории»?! Обманула чужая революция, подвела и своя собственная, прозаично приспособившись к сумеркам. Тенденции восстановления гнут не на коммунизм, а что-то в сторону от него. «Крестьянский Брест» оказался куда хлопотливей, сложнее германского. Значит, остается одно:

— Осади назад! (Зиновьев).

Ортодоксы оппозиции — реакционеры революции. Они мечтают вернуть весну в сентябре. Как Леонтьев хотел подморозить Россию, чтобы не гнила, — так они теперь требуют заморозить оживающую народную стихию дабы не переступила заповедных рубежей. Леонтьеву не удалось: вместо мороза Россия попала в огонь. Вряд ли удастся и нынешним его продолжателям: чему быть, того не миновать.

И пусть даже они, действительно, «оппозиция всех талантов», как было некогда в Англии «министерство всех талантов». Но тем хуже для талантов.

Молотов давно произнес перед московскими рабочими прелюбопытнейшую речь. Если ее слышал иронический и лукавый демон истории, она должна была ему доставить совершенно исключительное наслаждение. Оратор в ней положительно превзошел самого себя и свою партию. Так и вспомнился покойный Новгородцев, рекомендовавший в 18-ом году кадетам совершить «взлет над самими собой»…

Да, Молотов прав: на наших глазах происходит угасание старых партийных звезд. Зиновьева рабочие встречают криками «дезорганизатор» и «ренегат», Троцкого и прочих тянут за выступления в ближайший райком, Сапронова гонят с митинга, блистательного Радека не желают читать. Несомненно, симптомы многозначительные. Наступают сумерки старой ленинской гвардии. Новые времена — новые люди. И опять-таки откровенный Молотов трижды прав, что трагедия этой старой гвардии большевизма состоит в отрыве от масс и неизжитой порочности старой революционной эмигрантщины, в интеллигентской теоретичности, от которой она не может отрешиться и доселе. Проходят времена, когда было так любо хвастаться своими революционными заслугами в женевских кофейнях. Для Молотовых и их среды эти «заслуги» — медь звенящая и кимвал бряцающий.