Очевидно, «политическая аскеза» ввела в заблуждение не одного г. Бубнова. Мой давнишний политический спутник Ю.Н. Потехин в своих последних письмах тоже не прочь упрекнуть меня в ошибочном уклоне к «отсутствию тактики», к «идеологическому и тактическому анабиозу». По его мнению, идеология «обмирщения» недостаточно считается со «всей глубиной разрыва между старой и новой Россией» и потому ее рецепты чересчур пассивны, искусственно отделены от жизни. Приблизительно то же самое утверждает и литературный вдохновитель внутрироссийского сменовехизма И.Г. Лежнев в своем открытом письме ко мне (№ 9 московской «России» и № 4 харбинской «Русской Жизни»). «Нельзя быть в положении стороннего наблюдателя, в положении третьего радующегося», — откликается он на мою статью о 12 съезде. Ему кажется, следовательно, будто там рекомендуется позиция «стороннего наблюдательства», самоустранения из процесса нынешней русской жизни.

Категорически должен заявить, что все эти возражения и упреки основаны на чистом недоразумении. «Политическая аскеза» ни в коей мере не есть деловой бойкот. Как раз напротив, она есть решительное его отрицание, его действенная противоположность. Интеллигентский саботаж был актом глубоко политическим, он именно знаменовал собою активное нежелание небольшевистской интеллигенции примириться с ролью работников-спецов, не ответственных за политический курс правительства, но добросовестно стремящихся посильно смягчить острые шипы кризиса. Саботаж означал неспособность служилой интеллигенции проникнуться лозунгом политической аскезы. Провозглашение этого лозунга, очевидно, напротив, есть полный отказ от позиций открытого или скрытого саботажа, прямой разрыв с «дурной революционностью наизнанку» (вопреки замечаниям Бубнова), искренний призыв к лояльной работе с властью на деловой почве во имя восстановления государства — призыв тем более искренний и надежный, чем менее мы «прикидываемся» (Ленин) и подделываемся под заправскую коммунистическую словесность.

Нельзя, конечно, закрывать глаз и на трудности этой «лояльной работы» в рамках государственной системы, во многом несовершенной, не вполне освободившейся от элементов утопического доктринерства. И тем не менее, ради блага государства нужно твердо усвоить психологию «честного спеца», вопреки всем трудностям.

Бубновская формула «выжидание», таким образом, не может быть нами признана отвечающей нашей действительной идеологии. Скоро уже к ней подойдет термин «содействие», относимый Бубновым к настроениям лежневской группы. Я вообще тактически считаю себя весьма близким к этой группе, при всем различии наших более общих и глубоких миросозерцательных предпосылок. Наши разногласия, как и разногласия Лежнев-Потехин, конкретно-политически достаточно невесомы, что, между прочим, правильно отметил в «Известиях» г. Виленский-Сибиряков: «мечта о Ренессансе, мечта о национальной России стирает грани разногласий между сменовеховцами всех толков от дальневосточного Устрялова до советско-русского Лежнева». Тем менее разномыслия у нас в вопросе «сотрудничества» и «содействия», и на дружеские укоры Ю.Н. Потехина я имел полное основание ответить следующее:

«Совершенно напрасно корите Вы меня «отсутствием тактики»: она у меня есть и сходится с Вашей. «Лояльное, деловое сотрудничество с наличной властью», стремление в плане реальных мероприятий приближать советское правительство к русским условиям и растворять обрывки доктринерских директив в трезвой повседневной работе. Какое же тут отсутствие тактитки? Тут цельная идеология умных и порядочных спецов, работающих не за страх, а за совесть (и не коммунистическую, а свою собственную). Никакого «анабиоза» в моих рецептах нет — ни идеологического, ни тактического. Ни анабиоза, ни беспринципного приспособленчества, ни легкомысленного быстрого перерождения из колчаковца в сочкомы»…

Что же касается упрека г. Бубнова в «рачьем аллюре», то я мог бы его целиком вернуть по обратному адресу. Рецепты примиренчества были впервые провозглашены в начале 20 года. Теперь — конец 23-го. За эти годы отступали ведь именно коммунисты, и отступали в том направлении, которое предуказывалось нами в 20-м году. — Почему бы и не остаться нам пока «в плену своих старых настроений»?…

III

Итак, лояльное, деловое сотрудничество. Но возможно ли в новой пореволюционной России жить и плодотворно работать, не перестроив своей психологии на коммунистический или хотя бы сочкомский манер? — Чтобы ответить на этот вопрос («второе возражение слева»), нужно отдать себе отчет в существе и исторических потенциях того сфинкса, который зовется «Новой Россией».

Этот феникс — живет. Он — несомненный факт. Россия своим страшным лихолетьем обновляется. Старой России нет и не будет. Изменилась народная психология, умерли старые социальные отношения, создаются новые социальные связи, непослушные заклинаниям беженского комитета в Париже и больно огорчающие убежавших в Сербию помещиков. Только слепец может ныне отрицать грань, проведенную в русской истории революцией.

Но ведь не всякий, твердящий «Господи, Господи», войдет в царствие небесное. Мало повторять с почтенным благоговением энное количество раз термин «Новая Россия», — нужно вдуматься в его содержание. Нужно подойти к этому сфинксу, забыв не только формулы эмигрантских упований, но и правоверие коммунистических схем. Если первые погибли с Колчаком и Деникиным, то вторые опрокинуты во всероссийском масштабе «пассивным сопротивлением» русской деревни, к весне 1921 года завершенным Кронштадтом и нэпом. Новая Россия живет не по белому букварю, но ведь и не по «азбуке коммунизма». Жизнь выбирает реальную равнодействующую — не через «формальные коалиции» и прочие атрибуты идиллического демократизма, а логикой своего шершаво-революционного, органического развития. Испепелены всевозможные «каноны», и недаром отмечает вдумчивый наблюдатель современной русской действительности: «схемы прогнозов трещат по всем швам, расширяясь фактами самосознания масс, фактом роста России, освобождаемой от догматических вех и лесов» (А.Белый).

Рост самосознания масс — да, это огромный, решающий положительный фактор. Но и он еще подлежит расшифровке. Массы пробуждаются к самостоятельной жизни, — но каково же содержание жизни, ими избираемой? Как слагаются общественные отношения в послереволюционной России? По какому руслу воссоздается экономика? Какой «человеческий материал» наиболее ценен в данный момент? Какой социально-психологический тип становится героем новой России?..

Только осветив эти вопросы, можно говорить конкретно о «содействии» и «сотрудничестве». И для того, чтобы эти вопросы осветить, нужно прежде всего отказаться от поспешных оценок, от чрезмерного доверия к индивидуальным впечатлениям и «свидетельским показаниям», от гипноза фасадных влияний. Мне кажется, что многим, живущим в пекле событий данной исторической минуты, часто порошит глаза рябь разительных внешних перемен, калейдоскоп словесных мерцаний. «Чтобы увидеть башни города, нужно выйти за пределы городских стен» (Ницше). Мои московские друзья, упрекающие меня в недостаточной чуткости к «эпохальным веяниям», сами находятся в плену исторического мига (пусть рокового и великого) и невольно утрачивают чутье темпа свершающегося процесса. Живя в лесу, они видят больше деревья, нежели лес, они теряют перспективу. Вот почему так излишне патетичны их отзывы о «планетарной» крутизне перемен, о новом в русской жизни. Излишне патетичны и, пожалуй, недостаточно содержательны.

Если судить по объективным данным, — а их ныне вдоволь в одной только советской прессе, — становится ясно, что социальный состав новой России вовсе не является какой-то новинкой всемирной истории. Он радикально нов для России, для русской истории — это неоспоримо и этого нельзя забывать. Но меньше всего приспособлен он для «мировых заданий» официальной программы правящей партии, меньше всего подобает кичиться им перед западными «буржуазными государствами». Новая Россия с ее распыленным пролетариатом, своеобразной «полу— или даже четверть-интеллигенцией», нездоровой еще, но уже цепкой городской буржуазией и, главное, сознавшим свою силу собственническим крестьянством — обещает вылиться в крепкое, но по существу своему далеко не социалистическое государство. «Постоявшие за себя в революции», уничтожившие помещиков и победившие «коммунию» мужички явственно становятся фактическими хозяевами положения. Попытки города мерами государственного аппарата создать «правящий слой», не опирающийся ни на какой экономический фундамент, по природе своей не могут не быть порочны. Будущее — за экономически-прогрессивными, хозяйственно-творческими элементами, а не оранжерейными продуктами политической романтики, лишь обременяющими и без того хворую государственную казну[159]. И власть неизбежно нащупает свою здоровую социальную основу.