А ведь это пишет убежденный контрреволюционер…
Находясь у Колчака, Устрялов быстро разочаровывается в своих соратниках: «<…> увы, это не новая Россия, это не будущее. Это — отживший старый мир, и ему не торжествовать победу. <…> Это не авангард обновленной государственности, это арьергард уходящего в вечность прошлого». С ужасом он понимает, что очутился в русской Вандее. Любопытно проследить по его дневниковым записям постепенное, но неумолимое приближение к «смене вех». 4 марта 1919 г.: «Большевики будто бы подходят к Одессе, и Деникин признает опасность положения. Да, великая русская революция достойна Великой России!..» 7–8 марта: «Большевики видимо держатся крепко. Молодцы! <…> Vive la Russie revolutionnaire! (Да здравствует русская революция! — С.С.) Пусть мы боремся с нею, — не признавать ее величия было бы близоруко и… непатриотично. Мы должны «до полной победы» продолжить нашу борьбу с большевизмом, но мы обязаны воздать ему должное. Теперь уже нельзя противопоставлять его французскому якобинизму. Их устойчивость одинакова… Хочется верить, — настанет пора, когда, истребив и похоронивши большевиков, мы со спокойной совестью бросим на их могилы иммортели…» 26 мая: «Большевики — как затравленные звери, умирают, но не сдаются. Честь им и слава! Возможно, что они попробуют и им удастся ближе сойтись с Германией и тем подбросить хвороста в угасающий очаг всемирной революции. Во всяком случае, жить все интереснее и интереснее становится. И за Россию все спокойнее. Откровенно говоря, ее будущее обеспечено — вне зависимости от того, кто победит — Колчак или Ленин…» 3 января 1920 г.: «Большевизм побеждает, победит — я, по крайней мере, в этом почти не сомневаюсь. Он объединит Россию — честь ему и слава! Боже, как глубоко все ошибались, ничего не поняли». 7 января: «Все мои предчувствия сбываются. Мы стояли на ложном пути. Большевизм победил. И нет основания об этом печалиться. Жаль только, что не понял, не разгадал вовремя». 9 января: «Хочется писать (опять «пересмотр идеологии!»)». 10 января: «<…> дикою игрой рока попал в типичные «публицисты реакции», в Меньшикова, если не Гурлянда, колчаковщины! Чудно. Спета ли песня? <…> Уехать на Восток, оттуда кругом — на юг России, оттуда — в Москву! Вот бы счастье, даже не верится… А потом — да здравствует Советская Россия!» После бегства из Иркутска Устрялов провел в Чите три бессонные ночи и дня, их плодом, видимо, и стал первый манифест национал-большевизма интервью «Перелом», помещенное в харбинской газете «Вестник Маньчжурии» 1 февраля 1920 г.
Устрялов не был единственным «контрреволюционером», осознавшим, во-первых, неслучайность и органичность Октябрьского переворота, а, во-вторых, неизбежность перерождения его вождей из разрушителей государства в строителей империи. Еще задолго до 1917 г. друг и издатель Розанова П.П. Перцов предсказывал «национализацию» русской революции и появление у нее своего Наполеона, обращая особое внимание на «алых». Член Главного совета Союза русского народа Б.В. Никольский в письме поэту Б.А. Садовскому от 21 апреля 1918 г. писал, что большевики «поистине орудие исторической неизбежности», что они выполняют «всю закладку объединительной политики по нашей русской патриотической программе», предсказывая в скором будущем установление «цезаризма»[22]. Волошин в статье 1920 г. «Россия распятая» уверенно констатировал: «Советская власть, утвердившись в Кремле, сразу стала государственной и строительной <…> наметились исконные пути московских царей — собирателей Земли Русской, причем принципы Интернационала и воззвания к объединению пролетариата всех стран начали служить только к более легкому объединению расслоившихся областей Русской империи. <…> Большевики принимают от добровольцев лозунг «За единую Россию» и, в случае своей победы, поведут ее к единодержавию»[23]. В первом номере журнала Струве «Русская мысль» за 1921 г., вышедшем за границей, появилась статья В.В. Шульгина «Белые мысли», вошедшая затем в его книгу «1920», где, в частности, делалось предположение, что «Красным только кажется, что они сражаются во славу «Интернационала»… На самом же деле, хотя и бессознательно, они льют кровь только для того, чтобы восстановить «Богохранимую Державу Российскую»«, что «в стане Красных <…> окрепла Белая мысль» и потому «восстановление России придет через красное Бессмыслие»[24].
Настроение, как видим, витало в воздухе… Но только Устрялову удалось превратить его в цельную и законченную идеологию. Кроме идеи советского термидора, в нее входила и новая концепция государства. Ранее правоверный либерал, профессор-юрист заявил себя теперь убежденным отрицателем всей системы «формальной демократии» и сторонником авторитарной, «харизматической» и «идеократической» власти. Именно она, полагал он, адекватна современному моменту истории. Поворот этот, впрочем, уже давно назревал в сознании преданного поклонника Ницше, еще зимой-весной 1918 г. писавшего, что «разогнанное Учредительное собрание было ничуть не лучше большевиков, пора уже признать: во многом оно было хуже их», что «государственно-правовая идеология должна быть в корне пересмотрена в духе отказа от иллюзий чрезмерного демократизма». Теперь же его главными авторитетами становятся такие враги «всего передового и прогрессивного» как Жозеф де Местр и Константин Леонтьев — столпы европейского и русского традиционализма. Он не только обильно их цитирует, но и во многом перенимает саму логику мышления «пророков реакции». Так, например, у де Местра заимствуются мысль о том, что не вожди революции управляют ею, а она — ими, «в качестве простых орудий», и скандальное оправдание крови как удобрения истории. Прославление большевиков — объединителей России также имеет аналог у автора «Рассуждений о Франции», писавшего то же о якобинцах: «Революционное правительство закаливало душу французов в крови; оно ожесточало дух солдат и удваивало их силы диким отчаянием и презрением к жизни, похожим на бешенство <…> это чудовище мощи <…> было одновременно и ужасной карой для французов, и единственным способом для спасения Франции. <…> Когда ослепленные мятежники декретируют неделимость Республики, понимайте, что Провидение провозглашает неделимость королевства»[25]. Что же до Леонтьева, то его идею «социалистической монархии» следует признать непосредственным предварением национал-большевизма. Среди будущих путей России автор «Византизма и славянства» видел и возможность «взять в руки крайнее революционное движение»: «Итак, да здравствует «грядущее рабство» (так Г. Спенсер называл социализм. — С.С.), если оно разумно «развитое Россией», ответит на очередные запросы истории и поставит нас, наконец, и умственно, духовно, культурно, а не политически только во главе человечества»[26]. Утверждается Устрялов и в вере в особый исторический путь России, столь нехарактерной для западников-кадетов, подкрепляя ее ссылками на славянофилов, В.Ф. Одоевского, Герцена, Достоевского, Блока… Привлекаются в союзники и западники, но такие как Пестель — государственники-централисты. В начале статьи я сопоставил Устрялова с Герценым и Катковым. Вполне можно сказать, что национал-большевизм есть синтез герценовского «русского социализма» и катковского великодержавия.
Присматриваясь к двум воплощениям «идеократии» в ХХ столетии — фашизму и большевизму — Устрялов в целом отдавал предпочтение последнему. Во-первых, потому, что русская революция представлялась ему «явлением несравненно более грандиозным, «эпохальным», оригинальным и поучительным». Во-вторых, потому, что фашизм есть рецидив язычества, а в большевизме «нельзя <…> не заметить подспудного действия неиссякаемых христианских энергий». Наконец, Николай Васильевич, называя себя националистом, никогда не болел расизмом, будучи прежде всего имперцем, и здесь большевизм ему также оказался ближе. Но при всем при том, он видит и в фашизме много черт, достойных внимания: иерархический дух, создание различных форм социальной солидарности в виде профессиональных корпораций, учет органического характера социальных процессов и т. д. Включение этих элементов в советскую практику было бы, по его мнению, удачным синтезом двух «идеократий». Не знаю, читал ли Сталин «Путями синтеза», но действовал он, особенно после Победы, совершенно в духе «устряловских» рекомендаций… В экономической области мыслитель до 1930 г. был приверженцем нэпа, надеясь на постепенное возвращение к частнохозяйственной системе, при сохранении за государством ключевых позиций.
