Получившее огласку несчастливое супружество Марии-Луизы пробудило у нее застарелые обиды. А предпринятый Меттернихом ловкий маневр усугубил отчуждение молодой женщины и правителя острова Эльбы.

Как-то утром Марии-Луизе подали странный документ, подписанный папским нунцием. Можно себе представить, с каким смятением и растерянностью прочла она, что брак Наполеона и Жозефины не был расторгнут по всем правилам и потому ее, Марии-Луизы, союз с экс-императором был недействительным; следовательно, она с 1810 года состояла в «незаконном браке»…

Далее представитель Святой церкви великодушно добавлял: поскольку мадам де Богарнэ отошла в мир иной, ничто больше не мешает двум сожительствующим Царственным особам соединиться законными узами. В заключение в документе говорилось: «Будущие поколения воздадут должное наичестнейшему и наивеликодуйнейшему монарху, его величеству Францу I за то, что он пожертвовал дочерью ради блага своего народа. Но если это чудовище (Наполеон) не оправдало наших чаяний, то это не снимает с нас ответственности за то, что мы не пресекли вовремя эту скандальную историю и продолжали считать» невинную жертву супругой того, но по канонам католической церкви мог бы стать им только теперь. Все вышеизложенное означает, что сей монстр, овдовев, стал свободен и имеет законное право вступить в новый брачный союз…»

Мария-Луиза пришла в ужас. Значит, по злой воле Наполеона она состояла с ним в морганатическом браке, а их сын — незаконнорожденный?!

Давно забытая ненависть к «французскому людоеду» вспыхнула с новой силой. Ревностная католичка, экс-императрица не могла простить Корсиканцу, что по его вине она четыре года прожила во грехе…

И не найдя ничего лучшего, она поделилась своими религиозно-нравственными сомнениями со своим любовником.

А тот, надо отдать ему должное, сумел воспользоваться сложившимися обстоятельствами. Он начал с того, что закрыл дверь на ключ, отнес Марию-Луизу на постель и, осыпав жгучими ласками, на какое-то время изгладил из ее памяти даже подобие тяжелых воспоминаний…

Невзирая на равнодушие, которое экс-императрица демонстративно проявляла по отношению к Наполеону, к концу сентября среди членов Конгресса стал распространяться слух, что она продолжала переписываться с изгнанником и тайно готовилась отбыть на Эльбу.

Нашлись дипломаты, не замедлившие воспользоваться этими разговорами, чтобы поднять вопрос о правомерности получения ею титула герцогини Пармской.

Взбешенная этим, молодая женщина обратилась к отцу. Тот с олимпийским спокойствием посоветовал ей афишировать свою связь с Нейппергом, что явится для членов Конгресса самым убедительным доказательством ее окончательного разрыва с Наполеоном.

Два часа спустя при дворе объявили, что генерал Нейпперг произведен в обер-шталмейстеры, а также назначен камергером эрц-гериогини. Это означало, что теперь он с полным правом мог находиться в одной карете со своей возлюбленной.

С тех пор они открыто прогуливались по улицам Вены, посещали концерты и даже совершали загородные прогулки.

Макс Биллар писал по этому поводу:

«Теперь даже тень воспоминаний не омрачала настоящего, и ничто не напоминало Марии-Луизе императора. Она любила Нейпперга и не старалась больше скрывать свою странную привязанность к этому человеку, „целиком завладевшему не только ее умом и сердцем, но и всем ее существом“. Она ездила со своим камергером верхом или в коляске. Случалось, они останавливались на какой-нибудь ферме и пили там молоко, заедая его хлебом домашней выпечки. Или же, сидя в рощице под деревьями, наслаждались красотой окрестных пейзажей. Любовные игры на лоне природы, прямо на траве, в укромных, живописных уголках — все это было восхитительно и очень поэтично, под стать идиллиям Геснера и пасторалям Флориана. Мария-Луиза была весела и остроумна, и это свидетельствовало о том, что она счастлива…».

Странное пристрастие заниматься любовью под открытым небом, продолжает Турнье, привело к тому, что однажды любовники резвились так беззастенчиво, что притаившиеся за изгородью крестьяне получили «наглядный урок по части любовных утех».

В окрестностях Вены некоторые пастухи могли похвастаться тем, что знают, какого цвета «ежик» у ее императорского величества эрцгерцогини австрийской…

Самоотречение Марии-Луизы в конце концов вразумило членов Конгресса, и герцогство Пармское было пожаловано — но не бывшей французской императрице, а неверной жене Наполеона I.

Пока члены Венского конгресса нападали друг на друга, тщательно подбирая слова, как положено дипломатам, Наполеон продолжал вести тихую спокойную жизнь на острове Эльба.

Каждый день он поднимался до рассвета и, наскоро перекусив, в течение часа занимался садом. После этого он принимал очень горячую ванну, затем голый долгое время сидел на стуле и обеими руками изо всех сил чесал ляжки. Это странное занятие длилось добрых полчаса. Останавливался Наполеон лишь тогда, когда зудевшие прыщики начинали кровоточить, и, подозвав Маршана, своего камердинера, весело говорил ему:

— Вот что заряжает меня хорошим настроением на целый день. Это гораздо лучше всяких пластырей от нарывов.

Спустя десять минут императорские ляжки втискивались, словно в чехлы, в лосины из белого сукна, и Наполеон с чувством облегчения отправлялся до завтрака в горы.

После полудня правитель вновь выходил из дома с пастушеским посохом в руке и шел по деревням. Он обследовал свой остров, останавливался поболтать с рыбаками, наблюдал, как идут дела на горных разработках, и к шести часам возвращался домой. После обеда он играл в карты с королевой-матерью, Бертье, Друо и полковником Кэмпбеллом, представлявшим на острове союзную Англию. Игра часто расстраивалась из-за того, что Наполеон передергивал карты. И наконец, в девять, встав из-за стола, он подходил к фортепиано и одним пальцем брал следующие ноты: до до соль соль ля ля соль фа фа ми ми ре ре до. Это означало, что пора расходиться, и все шли спать, А экс-император, словно подражая королю Ивето из песен Беранже, в которых поэт иносказательно критиковал императора Бонапарта, поднимался к своей «маленькой Жаннетте».

С некоторых пор ею была пышнотелая Лиз Лебедь, прибывшая на остров в сопровождении своей матери исключительно для того, чтобы несчастный изгнанник мог насладиться ее расцветшими прелестями…

В начале ноября к Наполеону приехала погостить сестра Полина, и в жизни маленького двора произошли большие перемены. Почти каждый день устраивались балы, праздники, концерты. Наполеон, плененный красотой сестры, с мальчишеским рвением и азартом участвовал во всех забавах и шалостях. Его видели то в костюме клоуна, то он представлял Пьеро или Арлекина. А как-то раз, к вящей радости присутствующих, он засунул себе в уши бумажные рожки.

Полина, эта добрая душа, окружила себя самыми красивыми женщинами, какие только были на острове, чтобы постель любимого братца никогда не пустовала.

Сначала, разумеется, она приблизила к себе Лиз Лебель, затем мадам Беллини-Ступиевски — неистово-страстную испанку, супругу польского офицера; далее, одну за другой, мадам Коломбани, некую мадемуазель Вантини и других женщин, чьи имена до нас не дошли, но, несомненно, они обладали искусством приводить Наполеона в прекрасное расположение духа.

Шли недели, и державный правитель Эльбы жил как паша, изнеженный любимой матерью, сестрой, своим небольшим двором, благословляемый народом, ласкаемый своим гаремом. «Император проводил дни, — пишет Пейрюс, — в самых приятных занятиях. Никто из нас не мог предугадать, когда он покинет остров. Мы не задумывались над этим, и нас это вполне устраивало. Отношения с Францией, с нашими семьями не прерывались. Власть государя на острове почти не ощущалась. Правда, поземельный налог в 24000 франков поступал в казну с опозданием. Но Наполеон сообщил мне, что не намерен прибегать к каким-либо принудительным мерам. Прочие государственные доходы получались сполна. Наше суверенное небольшое государство управлялось, можно сказать, по-отечески, и доброжелательная, спокойная атмосфера вознаграждала нас за вынужденную умеренность. Мы были счастливы также сознанием, что наши судьбы неотделимы от судьбы Наполеона» .