— …ный дебил! — было первое, что услыхал рыцарь из прелестных, красиво очерченных, розовых уст.

Могучая дева (облегающее ее тугие мышцы платье местами сидело, как влитое) в три прыжка подскочила к Эгберту, рывком вырвала меч, и содрав с его головы шлем, надавала пощечин. Лилейная рука с точеными пальцами оказалась оч-чень тяжелой.

— Ах, ты, дерьмо! — завопила она, задыхаясь от ярости. — Уйди от ребенка, тебе говорят! Дрянь, скотина безрогая! Муха навозная!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Дальнейший текст, произнесенный красавицей, не приводится здесь ввиду его полнейшего неприличия. Грозная дева разошлась не на шутку. О существовании некоторых ругательств Эгберт до того момента и не подозревал. Его познания в анатомии и воображение, увы, не простирались так далеко и… глубоко.

Воздадим должное барону Эгберту Филиппу Бельвердэйскому: он мужественно снес поругание, так как, будучи Истинным Рыцарем, никогда (ни-ког-да!) не дрался с дамами. Ну, не мог он поднять руку на женщину! Даже если та была на две головы выше его и вела себя столь воинственно. Правда, сначала Эгберту от души захотелось ей врезать да посильней. Но хорошее воспитание, проникшее в него до мозга костей, быстро погасило бесхитростный порыв его души. По той же причине, Эгберт простил разгневанной красавице не только оскорбления и рукоприкладство, но и выбитый ею (совершенно случайно!) зуб.

— Ах ты, недомерок ублюдочный! Зигфрид недоделанный! — продолжала разоряться прекрасная фурия, наступая на рыцаря. — Мы с таким трудом растим его. Холим-лелеем, как дитя малое. Да он и есть дитя. И на тебе! Является идиот, начитавшийся высокопарных бредней, и возомнивший себя невесть кем! Ах, ах, освобо-ди-и-итель! — ехидно процедила она, уперев руки в бока. — Да кому ты ну-ужен?! Железяка на кривых ножках! У-у-у, детоубийца!

Еле сдерживаясь, рыцарь скрипел зубами от злости. Особенно его задели слова о ногах, которые (что греха таить!) не отличались прямизной. Хотя до сих пор ни одна из дам не сочла это большим изъяном. И все же, все же…

— Невелика доблесть — маленьких обижать! — наступала на Эгберта грозная красавица. — А ну, пшел отсюда! А то еще не так наподдам! Любишь хорошие тумаки? — поинтересовалась она.

— Не-ет-т, — сквозь зубы процедил злой, ничего не понимающий рыцарь.

— Ну, и катись, — уже почти дружелюбно произнесла златовласка, поправляя роскошные, изрядно растрепавшиеся локоны. Упершись ногами в землю, она под-на-а-тту-ужил-ла-ас-с-сь… стиснула зубы и-и-и… о, чудо! Меч… сломался в ее руках.

Славное оружие, принадлежавшее еще пра-пра…деду рыцаря, бережно хранимое и передаваемое из поколения в поколение, прошедшее столько войн и походов, и всегда разящее без промаха, не единожды обагренное кровью чудовищ, верный друг и надежная защита, — с каким-то жалобным, то-оненьким звоном сломался в красивых девичьих руках. Было от чего потерять дар речи.

Швырнув обломки к ногам остолбеневшего, онемевшего рыцаря, златовласка презрительно фыркнула и опрометью бросилась к дрожащему, взволнованно попискивающему дракону. Со словами: «Уйди, дура! На минуту отлучиться нельзя!», она отпихнула небесное созданье, нежно обняла зверюгу и засюсюкала:

— Моя крошечка! Моя рыбочка! Напугали маленького, напугали детоньку. Ах, ты солнышко! Этот гад сейчас уйдет, не бойся.

Дракон ластился к ней, дрожа всем телом и что-то мелодично чирикая, будто жалуясь.

Чувствуя на себе взгляд рыцаря, красавица обернулась и грозно рявкнула:

— Ты еще здесь?! Сам уйдешь или придать тебе ускорения?

Рыцарь мысленно призвал на помощь всех ангелов и святых, вкупе с самим Господом Богом, дабы не вспылить и не сорваться в ответ на неслыханную дерзость, проявленную прекрасной девой. Медленно нагнулся, подобрал обломки меча и, сплюнув кровь, поплелся в обратную сторону. Окончательно сбитый с толку, он все-таки не желал оставлять здесь следы своего позора. Мужчину следовало бы убить и за меньшее, но когда вас оскорбляет настоящая красавица… М-м-мда.

Бредя, как в тумане, с путающимися, взъерошенными мыслями, Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, шепотом проклинал Рыцарский Кодекс и свое чересчур правильное воспитание, что держали его в узде и не позволяли ответить грубиянке должным образом.

А за его спиной раздавалось:

— Ну, пойдем, пойдем, деточка! Я тебе сказку расскажу, песенку спою, головку почешу. Да не дрожи ты так, не трясись! Я злодея прогнала.

И последнее, что увидел отошедший на приличное расстояние и оглянувшийся на ходу рыцарь, были удаляющиеся девичьи фигуры, хрупкая и сильная, с двух сторон нежно прильнувшие к огромному дракону.

Златовласка вдруг обернулась и напоследок еще раз погрозила Эгберту кулаком. Затем нежно почесала склоненную к ней грязно-бурую шею зверя, чмокнула его в нос и что-то вполголоса буркнула подруге. Та кивнула. Они прибавили шаг и вскоре, постепенно растворяясь в пышной лесной зелени, троица скрылась из виду.

Глава одиннадцатая

На протяжении последнего часа Эгберта не покидало странное чувство, будто за ним следят. Затылку его было… ну, как-то нехорошо… неуютно как-то. Словно две тонюсенькие, но оч-чень острые иголочки время от времени осторожно покалывали его сзади. Затылок, спину и даже ноги. Эгберт насторожился. И (на всякий случай) трижды плюнул через левое плечо, призывая на помощь всех известных ему святых одновременно. Кто-нибудь да поможет, рассуждал рыцарь. Тот, кто в данный момент ничем другим не занят и решением мировых проблем не озабочен.

Походка его стала уверенней и тверже. Эгберт даже начал насвистывать одну не совсем приличную (хотя и очень веселую) песенку, услышанную им при дворе. Теперь его мысли всецело занимал сбежавший Галахад. Своенравное четвероногое оказалось не слишком удачным приобретением господина барона, и для дальних походов уж точно не годилось. При малейших признаках усталости конь ложился на землю и никакими силами нельзя было не то что поднять его, но хотя бы сдвинуть с места.

Родословное древо великолепного скакуна по величине и блистательности вдвое… нет! втрое превосходило родословную его хозяина. Но в такие минуты вороной красавец, в чьих жилах, несомненно, текла голубая кровь, вел себя, как упрямая беспородная скотина. Словом, как осел. Приказывать ему было бесполезно — это рыцарь понял сразу же по его приобретении. И просьбы, и уговоры также действовали мало. В такие минуты Галахад держался, как знаменитый трагик: опускал голову все ниже, ниже, ниже… пока его роскошная грива не начинала мести землю. При этом из могучей груди коня рвались шумные горестные вздохи.

Жалостливого Эгберта потихоньку начинала глодать совесть. К ней присоединялся стыд, и внутренний голос все сильней упрекал рыцаря за жестокое поведение. Когда же Галахад, после долгих уговоров, наконец-то, медленно подымал голову и вперял в хозяина взгляд прекрасных, выразительных глаз — в них была такая кротость, такой укор, что Эгберт чувствовал себя извергом, бессердечным истуканом, деспотом и самодуром, одним словом — распоследней сволочью, истязающей невинное и безответное созданье. При этом рыцарь отлично понимал: другой на его месте как следует вздул бы хитреца. Но Эгберт Филипп Бельвердэйский считал унизительным для себя поднимать руку на тех, кто слабей и тех, кто в подчинении. Кулаки и плеть, по мнению господина барона, категорически не годились для завоевания дружбы, преданности и любви. Даже когда речь шла о бессловесной скотине.

Вороного красавца до одури пугал шум битвы, лязг железа и воинственные крики. Он так и норовил сбросить седока или унести его в противоположную сторону, подальше от всяких ужасов. И теперь, зная, что где-то поблизости бродит жуткое страшилище, Галахад спрячется так, что найти его будет невозможно. Он ведь трус, но не дурак. Порой Эгберту даже казалось — его конь обладает разумом. Слишком уж осмысленно и при этом иронично смотрели его глаза.