— Сволочь окаянная! Слизень в серебряных доспехах! — закричала она и, с размаху швырнув на пол тяжеленный том, пинком отправила его вдальний угол пещеры. — А Имбергильда?! Сопля и рохля! Мямля несчастная! Но ведь жалко дуру, по-человечески жалко! — внезапно опомнилась она и, прижав руки к груди, заплакала: — Бедная, бедная девочка! Полюбить такого г-га-ада! Да я б его собственными р-руками задавила! Это ж не любовь — наказанье какое-то!

И она зарыдала уже в полный голос.

— А вот и я! — прозвенел серебряный голосок, и Люсинда легким перышком впорхнула в пещеру. — А какие у меня новости! Ка-аки-ие новости! Фу, аж жарко стало! — Но, видя хмурое лицо сестры, ее красные от слез глаза, посочувствовала: — Читаешь?

— Гхмм!

— Ну, и… ну, и как?

— От романтической истерики и душевной рванины — спаси нас, Господи!

— Что-то больно мудрено… — потупилась Люсинда.

— А иначе уж никак! Самая что ни на есть выспренная галиматья!

— Да-аа? — усомнилась Люсинда. — Роман, знаменитый далеко за пределами Двенадцати Королевств — и галиматья? Да у него поклонников, как чешуек на драконе! Н-не понимаю…

— Прочла бы — поняла бы!

— Прочла бы, — вздохнула Люсинда. — Кабы время на то нашла. Надо ехать.

— Уже-е-еэ?

— Да. Говорят, дедушка при смерти.

— Что-о-о?!!

— Двоюродный, — успокоила сестру Люсинда. «У нее с этой любовью — совсем уже мозги набекрень. Страшное чувство! Ох, не приведи, Господи!» — Надо ехать.

— Надо ехать, — эхом откликнулась Мелинда. — Жаль, ты не сможешь присутствовать на свадьбе…

— Что, еще не передумала? — задала нарочито глупый вопрос Люсинда. — Ты — и за обычного рыцаря? Ты-ии?!

— Знаешь, он ведь совсем не похож на обычного рыцаря. Совсем-совсем, — и так, и сяк, и этак вертя в руках полузасохшую травинку, задумчиво произнесла Мелинда.

— И на того, Идеального, тоже, — добавила ее сестра.

— Попадись он мне, Идеал этот! Ох, и попадись! — вскинулась златокудрая красавица. — Уж я б ему рожу-то разодрала! Вот бы уж разодрала! Всю, как есть, разворотила бы! Ни один колдун, ни один целитель потом не собрали, не склеили бы!

— Ты и этому пыталась.

— Я же…ох-х!.. я же не знала…

Голос девушки дрогнул. Внезапно нахлынувшая нежность ее прекрасному лицу мечтательно-глуповатое выражение. Выражение, до некоторых пор, не свойственное Мелинде.

Люсинде стало смешно. Да и кому б не стало? Зрелище могучей тигрицы (медведицы, драконихи, и т. д.), с упоением гоняющейся за бантиком на веревочке — это зрелище могло рассмешить кого угодно. А именно так, считала девушка, и выглядела любовь — бантик, да-да, всего лишь бантик на веревочке, никак не более. Порвется веревочка, порвется, истреплется бантик — и все! Слезы, рыдания, сердечные муки и прочая необязательная, а, точнее, совсем ненужная (так считала Люсинда) для жизни белиберда. Приятная и только. «А как не порвется?» — всякий раз спрашивал отец Губерт — да не просто спрашивал, а вопрошал! — свою старшую и, явно не по летам, разумную внучку. «Когда-нибудь да порвется, — с неизменной усмешкой отвечала она. — Непременно, обязательно порвется!»

— Да-аа… Права была покойная тетушка: «Понравится сатана лучше ясного сокола», — язвительным голоском пропела Люсинда.

— Фьюунь-твинь-тью-у! Фьюу-фью-фьюуу!

Порхавшая над ними крохотная пичужка обладала поистине храбрым сердцем.

— Даже такой мелочи — и той смешно!

— Щас как врежу!

— Фьюунь-твинь-ти-тюуу!

— А тебе и вовсе башку сверну — это мне раз плюнуть. Будешь там, в своем птичьем раю, издеваться, — нахмурясь, пообещала Мелинда. — Обеим достанется!

— Покушение на венценосную особу…

— Ха! Вот сперва стань ею! Сперва стань!

— А это не за горами — всего лишь за Лесом.

— Вот станешь, тогда и поговорим, — повторила Мелинда, сгребая сестру в охапку. — А можешь ведь и не стать. Сейчас как сдавлю покрепче — и не доживешь. Просто не доживешь, ха!

— Н-не т-тряси м-мен-ня т-та-ак! Ки-кишки на-на-ружу-жу вытря-тря-трясешь! — взмолилась Люсинда.

— Аг-га! Струсила?! — расхохоталась златовласка. — Ты же знаешь, мне плевать на…

— Знаю, знаю! — не дала закончить ее «жертва». — Тебе плевать на все, кроме наших дргоценных драконов. Ну, и…

— Да, и кроме Него!

— Твоего крошки-рыцаря…ой-ей-е-ой! Больно-больно-больно! А ну, отпусти! Следы ведь месяц продержатся — как пить дать, месяц! Тоже мне претендентка — вся синяя, будто нищенка. Меня ж засмеют и прогонят. С позором и взашей. Пусс-сти, говор-рю-уу! Забыла, что сама его чуть не прихлопнула, будто комара? Что, уже забыла?!

— И вспоминать не хочу! — парировала златокудрая красавица, наконец-таки, разжав «нежные» объятья.

И Люсинда, охнув, опустилась на крытый травяными циновками пол пещеры. Опустилась легко: ни дать ни взять — лебяжье перышко или лепесток розы.

Мелинда торжествующе возвышалась над ней, уперев руки в бока.

— Фью-уу-ит-ть! — прокомментировала порхавшая вокруг них птаха.

— Тебя не спросили! — фыркнула Мелинда, не меняя позы.

— Фью-уу! Фью-уу-ить-тю-тюу!

— Молчать!

— Фью-у-фьюуу-фью-уу! — разволновалась птичка, трепыхаясь перед самым лицом красавицы. А та уже потихоньку начала свирепеть:

— Послушать тебя, так мне больше и переживать не о чем! И делать мне тоже больше совсем то есть нече-го! Только и читать этот ваш хваленый роман! Целыми днями его читать! Малышами не заниматься, не есть и не пить, а все читать, читать, чиита-ать… До одури! Пока сам собой вспоминаться не станет!

И не успела она это выпалить, как вдруг…

«Осада прошла для города летней грозой. Отшумела, отбушевала и — прошла. Дальше, дальше! Прочь из этих мест! Прочь — в места более понятные, а, значит, и более уязвимые. Прошла, оставив после себя выжженную землю, поваленные деревья и многое множество неостывших трупов. Они в три слоя устилали все подходы к городу. Мертвые, остекленевшие глаза с укором смотрели вслед отступающему войску. Отступающему? Да нет, скорей, бегущему. Поспешно и позорно бегущему! Прочь, прочь, прочь из этих мест!

— Ну, прощай, брат!

Высокий черноволосый мужчина с трудом оторвался от «весьма поучительного зрелища». (О «поучительности подобных живых картин, их неспоримой пользе» не уставал повторять господин советник. А господин советник редко ошибался, поэтому приходилось терпеть. И его назидательлный тон, и неурочные визиты — «исключительно для всеобщего блага!», и колючий, изучающий взгляд, так не вяжущийся с елейными интонациями — были ненавистны молодому герцогу. Но, как сказано в Книге Правителей, «имеющего большую власть да свяжет большое терпение».)

— Уже-еэ?!

— Чего тянуть! Рано или поздно…а-аа! — Его собеседник поправил дорожный плащ и, потуже затянув пояс, махнул рукой. — Дальниберг не нуждается в двух Защитниках. Насильно мил не будешь, — с грустью добавил он.

— А как же ЭТО? — лишенная двух пальцев рука бережно коснулась висевшей на груди массивной цепи. Тройной цепи в виде золотых и серебряных драконов. Сцепившсь гибкими хвостами, разинув хищные пасти и распахнув крылья, они закрывали его своими телами. И не только, не только его… Отдать то, что предречено с рождения и отдать сейчас, именно сейчас… Нет-нет-нет! О, не-е-еэт… Красивый, благородный жест. Глупая, дешевая романтика. «Трехгрошовая», как любил говаривать их отец. Такая сгодится для простолюдина или менестреля. Даже крестьянин — и тот вряд ли, ой вряд ли решился бы на нечто подобное. «Я НЕ ИМЕЮ ПРАВА ОТДАТЬ. ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА ВЗЯТЬ.» И обезображенная («вчера — да, кажется, вчера утром!») рука его стиснула цепь. Стиснула до боли. До капелек крови, рубиновым бисером выступивших по краям наспех, кое-как, зашитой раны. А другая боль раскаленной иглой задела его сердце. На мгновение, хвала Господу, всего на мгновение!