— Ну, ш-што еш-ще?

Рыцарь почтительно поклонился.

— Многоуважаемый Пелегриниус, умоляю Вас о помощи! Я должен временно покинуть лес, но не знаю, как это сделать. — Он беспомощно развел руками. — Коня у меня больше нет: Галахад наотрез отказался уходить отсюда, а пешком я и за пять лет не обернусь.

Паук, проснувшийся уже окончательно, зевнул, энергично почесался, как-то по-собачьи встряхнулся и, выпростав наружу все восемь лап, со вздохом продекламировал:

— Ни с-сна, ни отых-ха измуч-чшен-ной душ-ш-ше… Охо-хо-нюш-ш-шки…

Под удивленным взглядом рыцаря, он дернул за какую-то ниточку — паутина мгновенно натянулась и приняла подобающее ей вертикальное положение.

— Не могли бы Вы убедить своего друга, отца Губерта, помочь мне? Ну, что Вам стоит? Я уж просил-просил, а ни в какую. И Мелинду со мной не отпускает.

Паук хмуро посмотрел на рыцаря.

— Ф-фигуш-ш-шки он тебе помож-жет. Ж-жмот. На нуж-жды науки в ж-жизни не рас-скош-шелитс-с-ся. Ш-што ж-ж! С-с кем поведеш-ш-шься, от того и набереш-ш-шься, — философски заметил Пелегриниус. Он задумчиво почесал лапой мохнатое брюхо, прикрыл глаза (все девять) и, после минутного молчания, произнес:

— Ес-с-сть! С-старая дверь! Деш-шево, а как с-ссердито. Немнож-жшко опас-с-сно, ну, да нич-чше-во. С-справиш-шься!

Великий Маг с превосходством взглянул на растерянного, недоумевающего рыцаря.

— С-скаж-жи ему вс-сего два с-слова: «с-с-старая дверь».

И в тот же миг — белая, невыносимо яркая вспышка ударила Эгберта по глазам, едва не ослепив. Когда же, через некоторое время, он осторожно их приоткрыл, то увидел: Великий Маг Пелегриниус исчез вместе с паутиной. Рыцарь уже почти (почти, да не совсем) привык к тому, что тот никогда не появляется и не уходит без соответствующих спецэффектов. Что, собственно, и полагается магу и великому предсказателю. Разве может существо, тесно связанное с потусторонними силами, вести себя запросто? Кто ж в него тогда верить-то станет? Только распоследний дурак. Эгберт улыбнулся и крикнул в пустоту: «Благо-да-рю-уу!»

В том, что его услышали, рыцарь почему-то нисколечко не сомневался, хотя ответа и не последовало. Должно быть, Пелегриниус решил отдохнуть от трудов праведных и собственной значительности, и снова спал без задних ног (или лап?) в более укромном уголке леса. Там, где в полном уединении он (наконец-то) был абсолютно недоступен для окружающих.

Междуглавие

Эрлих стоял перед запертой дверью в полной растерянности. Как же быть? Попытаться проникнуть внутрь или же — развернувшись, покинуть замок? Уходить, не солоно хлебавши, было не в его правилах, но… Уж больно грозно, величественно, даже неприступно выглядела эта простая деревянная поверхность, собранная из сосновых досок. Облупленная и сверху донизу будто покрытая ранами, она источала едва уловимый аромат…фиалок и роз. Меньше всего рыцарь ожидал учуять ЭТОТ аромат, аромат… Гаэли. Сладкий и нежный, он тут же вызвал в памяти Эрлиха образ так недолго любимой им девушки. Ласковой и нежной — и при этом совсем ненужной. И так жестоко, так хладнокровно им погубленной.

Хорошее, доброе, по чистосердечному убеждению рыцаря, не могло так пахнуть. Ибо все злое, недостойное и грязное на этом свете, все беды и напасти, все наказания — происходили от женщин. В них и только в них видел он корень Зла.

Теперь Эрлих уже точно знал — да-да, не предчувствовал, а именно знал! — там, за дверью, притаилась очередная дрянь. Опасная или омерзительная — бог весть! Но — подлежащая уничтожению. И уничтожению немедленному, непременному! И никаких тебе: «Отвечу на Ваши вопросы, исполню Ваше желание — а Вы меня освободите и отпустите»! Никаких тебе: «Помилуйте, пожалейте, благородный господин!»

«Впрочем, почему бы и нет? — усмехнудся Эрлих. — Пусть и ответит, и исполнит. Не пропадать же добру. Предложит — воспользуюсь, потом — уничтожу. Оч-чень хорошо: разумно и по-рыцарски.»

Он поправил забрало, перекрестился и со всего размаху опустил двуручный меч на старые, облезлые доски. Последовавший за этим тоненький испуганный визг, мольбы и стоны, и вырвавшийся из первого же отверстия густой белесый туман — еще раз подтвердили его наихудшие опасения.

— Не жди от меня пощады, Тварь! — оскалился благородный Эрлих. — Не жди пощады! Сегодня Тебе не повезло!

— Нет…не-е-еетт…НЕТ-НЕТ-НЕТ! — молил-умолял его нежный голос с той стороны. — О, не-е-еет…

— Да! — оскалился Эрлих. — ДА-А!!!

И, подняв меч, окончательно — в щепу и прах — разнес доски, хрупкие и слабые, будто чьи-то кости. Женские или детские. И возрадовался Эрлих-Эдерлих-Эрбенгардт, барон Фондерляйский, сеньор Буагенвиллейский, бессменный кавалер Ордена Алмазной Крошки, в общем, Истинный Рыцарь Без Сучка и Задоринки. И в очередной раз вознес Господу хвалу, за то, что дал ему устоять перед непостижимым в своей мерзости наваждением диавольским.

«Роман о заклятых

любовниках»,

Глава триста

восьмидесятая

Глава двадцать пятая.

— Знаю, кто тебя надоумил. Зна-аю! Вот дождется у меня этот советчик, ох, уж дождется! Я ему пару лап-то поотрыва-аю! Всего на шести ковылять придется. Ишь, надоумил, ишь, присоветовал! Стер-рвец… — разворчался старик. — Ну, да ладно уж… Чего там уж… Может, это и, впрямь, выход из положения.

Он засунул пятерню в густую бороду, энергично поскреб подбородок, зачем-то дернул себя за ухо и тихо забубнил:

Морем-лесом,

полем-лесом

за каким-то

интересом…

и что-то еще, чего рыцарь (увы!) так и не разобрал. Он смог уловить только последние слова:

— Инти, инти, интерес,

выходи на букву

«С»!

А ну-ка, старушенция, д-дава-ай! — неожиданно рявкнул отец Губерт.

Но ничего не произошло.

— Ты что, старая? Совсем оглохла? А-а?!

— Шам не юноша! Ша-ам! — сварливо крикнул старческий голос.

— Пардон, мадам! Я и забыл про ваш скверный характер.

— Шам шкверный! Шам, шам, шам! Ша-а-а-а-м-м! — завизжал голос.

— Спускайся, тебе говорят!

— Ни жа што!

— Ой, ху-уже будет, — вкрадчиво произнес отец Губерт. — Щас как начну заклинать… Ты уж, поди, отвыкла от этого.

— Ладно, шорт с тобой!

На какое-то мгновенье воздух вокруг рыцаря стал плотным, как стекло. Запахло плесенью и давно вышедшими из моды цветочными духами. Раздался тяжелый, страдальческий вздох, «стекло» вздрогнуло, громко дзынькнуло…

…и посреди поляны (прямо из воздуха) медленно возникла и, с кряхтением, опустилась на траву большая старая дверь. Темновишневую лакированную поверхность покрывала густая сеть кракелюров. Правда, местами лак облез и осыпался, и таких мест было (увы!) предостаточно. Дверная ручка изображала здоровенную птичью лапу с огромными острыми когтищами, а вверху «красовалась» голова старухи — то и другое было до отвращения натуралистично отлито из бронзы. Судя по этому, дверь оказалась еще и старинной (весьма, весьма почтенного возраста): подобные украшения уже лет двести, двести пятьдесят (если не все триста) как вышли из моды.

— Ну, чего ждешь? Вперед! — набросился монах на Эгберта.

Рыцарь решительно подошел к двери, взялся за ручку и потянул на себя. Потом толкнул. Раз, и два, и три. Никакого результата, черт побери!

Старик лишь качал головой, глядя на старания Эгберта.

А тот отчаянно дергал бронзовую ручку сначала одной, а потом — и обеими руками. Рыцарь даже пробовал ковырять в замке ножом — до тех пор, пока старик не поднялся с места и, с возмущенным видом, не отобрал его. (И правильно сделал — взломщик из сиятельного господина барона оказался совсем никудышный!) Словом, Эгберт старался, как мог. Он разбегался и ударялся о дверь всем телом, он бил в нее кулаками, пинал ее ногами (с искренней, абсолютно неподдельной злостью — что неудивительно). Он проделал еще много чего — с тем же успехом. Дверь стояла насмерть!