Тот зашатался, сложился пополам и, хватая ртом воздух, рухнул на землю. Он совсем не ожидал от этого плюгавчика такой прыти. Одни серебряные латы чего стоят: большей глупости и придумать невозможно — первый же удар меча или копья протаранит их насквозь. О блаародстве рассуждает, а драться, как следует, наверняка, не умеет. И вот — на тебе!

…Они еще добрых два часа, не щадя своих кулаков, с упоением валтузили друг друга. Оба вошли в такой раж, что, казалось, вот-вот поубивают один другого: раскрошат на крошечки, размажут по земле и так далее, и тому подобное. Эгберт так раззадорился, что откусил негодяю (уроду, мерзавцу, подлецу!)… нет, нет! совсем не нос, а всего лишь мочку уха. Тот, в свою очередь, с наслаждением (преагромнейшим!) выдрал у Эгберта клок его роскошных волос. Неизвестно, когда закончилась бы их драка и закончилась бы вообще, но тут соперника Эгберта, совершавшего очередной выпад, угораздило споткнуться. Он качнулся вперед, качнулся назад, наступил сам себе на ногу, не сумел удержаться и с дикими воплями (не будем уточнять — таких слов даже бумага не стерпит), как подрубленное дерево, рухнул на землю. То ли он сильно ударился, то ли вообще что-нибудь себе отбил, то ли просто решил отдохнуть, но только вставать незнакомец почему-то не спешил.

Эгберт поднялся, тяжело дыша. Челюсти его болели, болели зубы — все вместе и каждый в отдельности, болела кожа на месте удара — болела и стремительно наливалась синевой. Да и не только! Каждая косточка его многострадального тела, казалось, ныла и вопила от дикой, непрекращающейся боли. Эгберт стиснул зубы, пару раз ойкнул и, с сожалением, взглянул на поверженного врага. Поставив ногу ему на грудь, он торжественно и великодушно (как и подобает истинному герою рыцарского романа) заявил:

— Сир! Я победил (уф-ф!..) и потому считаю, что наш инцидент (ух!..) исчерпан. Будем считать, что мы (ф-фу-у-у!) квиты.

Лежащий смотрел на победителя с нескрываемой злобой. Выражение его глаз и неестественная кротость хриплого голоса, признающего свою неправоту, противоречили друг другу и не обманули бы даже кошку. Но Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский в своем наивном благородстве, ничего не заметил. Не чувствуя подвоха, он склонился к побежденному и приготовился выслушать его (якобы последнюю) просьбу. В тот же миг сильная рука схватила Эгберта за волосы и ткнула носом в раскрывшийся золотой медальон. Отвратительная, гадостная вонь ударила ему в ноздри и, как ножом, полоснула легкие. Неподражаемая смесь ароматов: чайных роз, гниющей на солнцепеке рыбы и скисшего дорогого вина. О-о-о…!

Слезы потоком хлынули из глаз Эгберта. Он из последних сил молотил кулаками по груди уже в открытую хохотавшего врага, но каждое его движение было слабей предыдущего. В мутнеющем сознании рыцаря внезапно всплыло название этого кошмара. То была новинка сезона. Последняя отрыжка моды — невероятно дорогие духи «Ах, придуши меня в объятьях!». Их ввела в обиход старшая племянница королевы. Особа весьма и весьма ехидная, она все свободное от придворной жизни время проводила за составлением духов и ядов (последние изготовлялись ею исключительно на заказ). К своему счастью и к несчастью окружающих, она была начисто лишена обоняния.

«Скончаться от модной вони… Какой позор!» — подумал Эгберт и отключился.

Междуглавие

Куча рванья, преграждавшая ему дорогу, внезапно зашевелилась. Сальные, всклокоченные волосы откинулись со лба. Показался сначала длинный крючковытый нос, свернутый набок, затем узкие — в ниточку — губы и, наконец, глаза. Два неожиданно больших черных глаза, осененных длинными, стреловидными ресницами. Два прекрасных глаза — невероятно, неправдоподобно прекрасных. Странно и даже дико смотрелись на высохшем от времени, морщинистом, старушечьем лице ТАКИЕ глаза.

«Где ж я их видел? — нахмурился Эрлих. Он, как и подобает человеку дела, терпеть не мог всякие там загадки и ребусы. — Где, черт меня задери?! Где-е-еэ?!!»

— Подай что-нибудь, благородный рыцарь! — просипела старуха. — Хочешь — денежку, а хочешь — хлебца. ПОДАЙ МНЕ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!

И, выпростав из-под грязного плаща тощую, покрытую язвами руку, протянула ее к Эрлиху. Сочайщийся зеленоватый гной начал стремительно капать на траву, которая от этого сьеживалась и увядала на глазах.

— Пр-рррочь! — сквозь зубы процедил рыцарь. — Пошш-ла пр-ррочь, ведьма! — И он трижды опустил на узкую спину нищенки свою новенькую плеть.

Но старуха почему-то не просила, не умоляла о пощаде. Ни визга, ни крика, ни стона не издала она. Лишь подняла свои прекрасные глаза и тихо вздохнула:

— Я просила о такой малости, о благородный Эрлих. О такой малости… всего-то лишь о малости. Ты не изменился, благородный рыцарь, ты совсем не изменился — УВЫ!

— Не смей говорить так со мной, Истинным Рыцарем и доверенным лицом короля! — вскипел тот, к кому она обращалась.

— Вот видишь, я оказалась права! — усмехнулась старуха, неожиданно ловким движением схватила плеть и, вырвав ее из рук Эрлиха, бросила в траву. — Чем было, тем и стало, — нараспев произнесла она. На глазах у изумленного рыцаря, плеть обратилась в змею и быстро, словно боясь погони, исчезла среди густого разнотравья.

— Я оказалась права, — повторила старуха. — Вскоре ты лишишься четырех из принадлежащих Тебе ног, а Лес-то у нас непросто-ой!

— Ты, видно, путаешь меня с пауком, — скрывая нахлынувший страх, осклабился Эрлих.

— Ты — еще хуже!

— Пошла прр-рочь, мер-рзкая старушонка!

— Я не всегда была такой, — послышался тихий ответ.

— Мне плевать на тебя и твой лес! Пошла прочь! ПРРРО-О-ЧЧЬ!!!

— Охотно верю, благородный рыцарь! Вспоминай меня, когда вдруг обезножишь, благородный рыцарь, вспоминай меня! Да, — усмехнулась старуха, — А ТЫ И ВПРЯМЬ — БЛАГОРОДНЫЙ?!

И, ловко увернувшись от брошенного в нее камня, расхохоталась и… пропала.

«Роман о заклятых

любовниках»,

глава триста

пятидесятая

Глава тринадцатая

— Тень-тень-тень-вьюить! тень-тень-тень-вьюить! тень-тень-тень-вьюить! вьюить! вьюить! тень-тень-тень!

Простенькая птичья песенка никак не стихала. Ох, не зря, не зря эту крошечную неприметную пичугу прозвали чернушкой-сороковушкой: свой напев она повторяла раз сорок, никак не меньше. Все бы ничего, да только вот особыми руладами, фиоритурами, коленцами, одним словом, виртуозностью она (увы!) не блистала. Бесхитростная птица долбила и долбила свой наивный (и оттого слегка назойливый) мотивчик, словно боялась его забыть. «Тень-тень-тень-вьюить! тень-тень-тень-вьюить! вьюить! вьюить!» — так стучат по черепице дождевые капли. Стучат и стучат, стучат и стучат, стучат и (охо-хо-х!..) стучат.

Эгберт понемногу приходил в себя. Все его тело саднило от боли — так, будто его, голого, трижды проволокли сперва по острым камням, а потом сквозь густые заросли чертополоха и при этом нещадно нахлестывали крапивой (ой-й!). Туда и обратно, туда и обратно! (О-о-о-ойй-й! ой-еей-е-ой!)

От правого глаза осталась лишь узкая щелочка, в которую мало что было видно — до того он заплыл. Левый же и вовсе не хотел раскрываться. Рыцарь осторожно, двумя пальцами, попробовал раздвинуть будто слипшиеся веки. Удалось это лишь с третей попытки. Хотя (будучи человеком разумным и рассудительным) Эгберт понимал, что видеть мир частично — все же куда лучше, чем не видеть его вообще.

Впридачу ко всему вышеперечисленному, рыцаря не покидало ощущение, будто под череп ему засыпали мокрого песка вперемешку с толченым стеклом и обломками ракушек. И теперь не только каждое движение — каждая мысль причиняла бедняге острую боль и разве что не высекала искры из глаз.