Все-все-все — и ближние, и дальние (слухи, как мухи, долетели уже и до них) — абсолютно все считали, что это уж слишком. Кое-какие дивиденды, конечно, принесет. Конечно, конечно. Бесспорно! Да и на богатство жениха (в отличие от его физиомор… то бишь лица) глаза закрывать не стоит. Компенсация что надо! Если, конечно, к ее владельцу близко не подходить.

…Музыка гремела и грохотала. Буйные пляски продолжались пятый час кряду. Продолжались без передышки, словно хозяева сговорились взять своих гостей на измор — пока те не свалятся, обессилевшие, со стоптанными подошвами и сломанными каблуками, с развалившимися прическами и помятым (а то и порванным) платьем, с трудом переводящие дыханье и мечтающие о сне. Где, где-е угодно! — лишь бы подальше от этих оглушительных, несмолкающих звуков. На чердаке, в чулане, в погребе, ну, и в тому подобных тихих, а, стало быть, уютных местечках! Да, скорей всего, сговорились — никак не иначе. Проявлять радушие в таких чудовищных, поистине гипертрофированных формах — считалось хорошим тоном. И, дабы не прослыть скрягой и снобом, проявлять его следовало не-укос-ни-ительно!

Однако, часть гостей (и немалая часть) явно сочла подобное рукомашество и дрыгоножество неподходящим для себя занятием. Несолидным, несерьезным и неувлекательным. Да, да, да! Грех все это и козни Сатаны, думали одни. Сплошные глупости, недостойные столь высоких персон, думали другие. И те, и другие прочно осели за ломящимися от блюд столами. Чревоугодие, конечно, тоже грех. Но более понятный и приятный, а, стало быть, и более простительный, считали они.

Описание деликатесов — дело заведомо неблагодарное. Пишешь-пишешь, а толку-то? Слова (даже самые красивые) на зуб не попробуешь. Упомянуть стоит разве что знаменитые на всю округу (пожалуй, что и на все королевство) «кишки святого Януария». Их поглощали с завидной скоростью и, прямо-таки, в несметных количествах. И почетные гости, и простые гости, и жители города. Словом, абсолютно все! Поглощали и требовали вина, вина и еще сто… нет, сто пятьдесят тыщ раз («ик-к!») — вина! И долго потом не могли избавиться от их огненного вкуса. Придумавший их повар, человек очень набожный, явно желал, чтобы едоки испытали хотя бы малую толику мучений, выпавших на долю святого Януария. Как иначе можно объяснить то, что перец (трех сортов, один другого острее!) сыпали в «кишки», буквально, горстями.

Но венцом безобразия стало поедание сахарныхфигур. Изрядно захмелевшие гости, отталкивая друг друга, стремились отхватить кусок побольше. Или хотя бы вообще — отхватить. Хоть что-нибудь! Ну, тут уж как кому повезло! Кое-кто сумел, изловчившись, отломить и целую руку, а кому-то кончика носа или уха не досталось. Да что там «кончика носа» — даже кончика башмака!

С лиц новоявленных супругов не сходилабрезгливая усмешка: наблюдать за благородными гостями было забавно. Те крушили белоснежные, искрящиеся в лучах заходящего солнца, сладкие шедевры с каким-то невероятным остервенением. Будто изголодавшиеся людоеды.

Госпожа графиня, в порядке исключения — свадьба все-таки, не простая пирушка — пригубила вина и раз-другой отщипнула пирога. И того, и другого не хватило бы насытиться не то, что воробью, но и муравью. Однако Прекрасная Марта, деликатно промокнув уголки бледных губ краешком бархатной скатерти, со вздохом откинулась в кресле. Весь ее вид говорил: «Боже, как я объелась! Будто прислуга какая-нибудь… Или нищенка на монастырском дворе. Чревоугодие — грех. Мерзкий и отвратительный. Но чего не сделаешь ради своих друзей и подданных! Любимых друзей и дорогих, обожаемых подданных!»

А «любимые друзья и дорогие, обожаемые подданные» веселились, как в последний раз. И лишь одно живое существо страдало на этом лихом празднике.

— У-уу, старый козли-и-ина! Модные башмаки надел (а какие пряжки — золото, самоцветы, уу-у!) и думает, что пару сотен лет со спины сбросил! Вон как скачет, ножками сухонькими кренделя да вензеля выписывает. То подпрыгнет, то колбаской масляной к новой подружке подкатится. Еще и ворковать не забывает, старый пень! Эх, пустить бы тебя на растопку — да заклинаний нужных знать не знаю, ведать не ведаю. Ну, как назло! — бурчала себе под нос ведьма, глядя на опущенные реснички и зарумянившиеся щечки юной фрейлины. Маленький, хиленький, но очень живенький старичок, не стирая с личика умильной улыбочки, так и вился вокруг нее, так и вился!

— А назавтра будет охать, ахать и кряхтеть. Настойку свою вонючую варить. От ревматизма и застарелого артрита, фу! Толку от твоего колдовства, от всех твоих знаний-умений, если ты уже триста лет как сам себя вылечить не можешь! Так чтоб раз и навсегда. Сапожник без сапог, тьфу! А еще туда же — жениться он вздумал: «Для продолжения славного рода!» Ох, глаза б мои не смотрели! Нет, не-ет в мире совершенства! Нет справедливости! И счастья тоже нет!

Эх-х, знала б я нужные заклинания… Уж я б тебе показа-ала! По другому б ты запрыгал, дорогой дядюшка! А та-ак…. — вздохнула Элоиза.

«Сама виновата! Сама! Сама! Сама!», язвительно зазвенело у нее в голове. «Сама-а-а!»

Да, последние сто пятьдесят (или сто семьдесят?) лет она просто-напросто пренебрегала своими обязанностями. Бесспорно. Ибо девиз каждой нормальной ведьмы: «Ближним гадость — тебе радость». Необходимо много, очень много — как можно больше! — колдовать. Перенимать навыки, оттачивать мастерство. И постепенно переходить от простых пакостей к более сложным. Словом, учиться, учиться и еще раз учиться! Как завещал великий Мерлин.

Учиться Элоиза не любила. А колдовать и вовсе не желала — не по доброте душевной, нет! Как можно! Скажете тоже! Элоизу давно возмущал тот факт, что в обществе к колдунам относились гораздо мягче и снисходительнее, нежели к ведьмам. Например, колдуны могли облачаться, во что хотели. Красота и роскошь надеваемых одежд зависели исключительно от их вкуса. Ну, и толщины кошелька. Разумеется. Еще они могли жениться — опять же, если хотели. Да, кстати, и на ком хотели.

Ведьмам же «надлежало носить одежды скромные, а не срамные» и заниматься сугубо профессиональными делами. Никаких тебе украшений, никаких тебе омолаживающих процедур. И — что самое ужасное! — никакой личной жизни. Ни-ни! Хотя… Учитывая все вышеупомянутое, о какой такой личной жизни могла идти речь? Увы, нельзя жить в обществе и быть свободной от общества, и ведьмы смирялись. В подавляющем большинстве, это были мудрые и высокодуховные особы. Годам к двустам-пятистам (у всех по-разному) они уже ко всему привыкали. А лет еще эдак через сто-сто пятьдесят — и сама мирская суета начинала держаться от них подальше.

…Маленькие крысиные глазки Элоизы так и зыркали туда-сюда, туда-сюда. Большой хрящеватый нос мало того что нависал над узехоньким, почти безгубым, ртом — он еще и почему-то был свернут набок. Все в целом, включая жиденькие, полуслипшиеся волосенки неясного цвета, кокетливо заплетенные в бублик, не делало Элоизу ни утонченной, ни изысканной. Какой, в общем-то, полагается быть родной племяннице великого и достославного колдуна.

Стыдясь подобной уродины («Вот уж кто нашему жениху-то под стать!»), мажордом при каждом удобном случае старался задвинуть ее подальше. За спины не то что младших фрейлин, а за спины прислуги — и прислуги «из последних».

Но тихохонько и скромнехонько сидя в укромном уголке, пряча от посторонних глаз свое убожество, Элоиза не дремала. Она слушала, слушала, слушала. Слушала — и слышала. И если не все — то почти все. То есть вполне достаточно для того, чтобы досыта назавидоваться и настрадаться. И, в конце концов, как следует разозлиться. На мир, на родного дядюшку, на Прекрасную Марту, на весь женский род (и мужской, впридачу), на дурацкие условности, связавшие ее по рукам и ногам… Ох, перечислять можно до бесконечности! Но, в первую очередь, Элоиза разозлилась на… самое себя.

Глава двадцать седьмая