Глядя на могучего старца, Эгберт вполне отдавал себе отчет, что силы неравные и признаться во всем (чистосердечно, как на исповеди) — значит, вновь искушать судьбу. Но и долго скрывать правду никак не получится.

— Невеста попросила меня привезти ей в качестве свадебного подарка голову дракона. Хоть самого завалященького.

Лицо старца, и без того не слишком доброжелательное, при этих словах резко побагровело. Неизвестно, что возмутило отца Губерта сильней: сама чудовищная просьба либо кощунственная мысль о «завалященьком» драконе. Да разве это возможно? Дракон и вдруг — какая мерзость! какое непотребство! такое и слушать противно! — «завалященький»! Так или иначе, но святой отец начал медленно подниматься, на ходу угрожающе закатывая рукава рясы.

— И ты, конечно же, согласился, сын мой? — голосом, не предвещающим добра, нарочито спокойно вопросил отец Губерт.

— Да, — с отчаяньем выдохнул рыцарь Эгберт Филипп, еще в недавнем времени сиятельный господин барон, а в нынешнем — первейший кандидат в покойники. — Да, я обещал. И должен сдержать свое слово. Хотя… — голос его дрогнул, — хотя мне и не хочется. Совсем не хочется. Бог свидетель!

— Ты что, так ее любишь?

— Да я ее т-тер-рпеть не могу-у! — произнес Эгберт. — Но ведь я обещал, понимаете?! О-бе-щал. Хотя и люблю зверей. Всех, кроме крокодилов, — нехотя, будто в чем-то постыдном, признался он.

— Ну, надо же! — поразился монах. — А зачем тогда на малыша с мечом кидался?

Эгберт поднял на старика изумленный взгляд.

— Защищать слабых и обиженных — священный долг каждого рыцаря. Я не мог допустить, чтобы невинную девицу сожрали прямо на моих глазах. Господи, она та-ак кричала… У меня от ее крика едва сердце не лопнуло.

Рыцарь покачал головой. Его передернуло при одном лишь воспоминании.

— Ну, кричала, — согласился старик. — Ну, и что?

— Ка-ак это, что?! Она же на помощь звала!

— Но не тебя же, — заметил монах. — Она сестру звала, Мелинду. Малыш опять лягушек нажрался, его тошнить начало. Любопытный он, вот и жрет, что попало: лягушек, землю, дохлых жуков, птичий помет и прочую пакость. Его и тошнит периодически.

От услышанного голова Эгберта пошла кругом. Он уже почти привык к тому, что все у него идет наперекосяк, абсолютно противореча духу и канонам рыцарских романов. Но это, самое что ни на есть, прозаическое объяснение… Нет-нет! это не лезло уже ни в какие ворота! Лицо рыцаря отражало… так и хочется написать — «сложную гамму чувств, бурных и противоречивых, сильную внутреннюю борьбу, ураган страстей и бушующий океан удивительных мыслей», но… все это было бы неправдой. Потому как лицо рыцаря не отражало абсолютно ничего. Кроме полнейшего замешательства.

— Пошли, — неожиданно сказал старик. Он, как фокусник, вытащил откуда-то узкую полоску плотной чёрной ткани и завязал рыцарю глаза. Словно коршун цыплёнка, отец Губерт могучей дланью «закогтил» плечо Эгберта и куда-то потащил за собой.

Глава девятнадцатая

Дракон лежал среди кочек мягкого мха, его коротенькие толстые лапы торчали в разные стороны. Видно было, что он обожрался: кожа толстого, вздутого живота (точнее, пуза) натянулась до предела, того и гляди — лопнет. Тоненькая голубая жилка часто-часто-часто пульсировала на тщедушной бледной шее дракона (чешуя на ней почему-то отсутствовала). Сердце Эгберта внезапно сжалось.

Лежащее перед ним существо выглядело трогательно-беззащитным. Как он, Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, мог желать его смерти? И, главное, ради чего? Дабы угодить невесте, о которой он не мог вспоминать без содрогания? Доставить ей новую модную «игрушку»? Рыцарь до боли сжал кулаки, на душе у него неожиданно стало так мерзко. Не отрывая глаз смотрел Эгберт на лежащее перед ним существо. Шкура неприглядно-зеленого цвета, вся в бугорках и шишках, и каких-то пятнах, смешные толстые лапы с короткими коготками и жалкая, местами будто вылинявшая серо-бурая шея. Ничего, а ничегошеньки, в облике этого существа не говорило о его величии.

— Какой-то он… — замялся рыцарь, не желая обижать старика.

— Неказистый? — догадался тот, наблюдая, с какой жалостью Эгберт разглядывает сладко дрыхнущего дракона. — Чудак-человек, он ведь еще маленький, вот и окраска соответствующая. По-ученому, мимикрия, — пояснил монах.

— Мими… что? — не понял рыцарь

— Защитная окраска, балда! Чтоб не заметили, да не сожрали. Вот вырастет, станет мудрым, сильным и так далее, словом, — настоящим драконом, — тогда и о красоте подумать не грех, — засмеялся старик. — А пока что она ему ни к чему.

Они еще немного постояли над тушей спящего, причмокивающего во сне, дракона. Но вдруг ему приснилось, наверняка, что-то очень страшное и удивительное: высоко подняв кожаные складки над закрытыми глазами, он тихо протянул: «У-у-ууу-у!» и затрясся, засучил лапами. И то-оненько, протяжно заскулил.

Выражение его морды стало таким жалобным, таким несчастным, что Эгберт не выдержал и осторожно, стараясь не разбудить, погладил его. Кожа чудовища оказалась на ощупь неожиданно приятной, как дорогой шелк. Почувствовав ласку, дракон глубоко вздохнул, умиротворенно плюхнулся набок, и вновь засопел и зачмокал.

— Глянь-ка, успокоился, — качая головой, прошептал старый монах и повернул к Эгберту удивленное лицо. Взгляд его круглых глаз неожиданно потеплел. — Думаю, вы найдете общий язык. Какой ребенок ласку не любит?

И тут до окончательно сбитого с толку, замороченного рыцаря, наконец-то, дошло.

— Ка-ка-ко-ой ребе-бенок? — оторопело, заикаясь от волнения, спросил Эгберт. — Это что, не взрослый дракон?!

Наслаждаясь произведенным эффектом, старик смачно расхохотался. Он хлопал себя по толстым ляжкам, крутил седой головой и аж повизгивал. Столь несолидное поведение духовной особы поразило рыцаря еще сильней. Наконец, отец Губерт (с трудом) успокоился и, утирая выступившие слезы, насмешливо взглянул на собеседника.

— Эх, ты-и! Дракона ищешь, а каков он из себя — знать не знаешь, ведать не ведаешь. Читал я ваши романы, — с ехидцей продолжал старик. — Сущий бред от начала и до конца. «И тогда славный князь наш Буансервайнд поразил дракона в самое сердце. Заревело чудовище, выпустило напоследок столб пламени, зашаталось на мокрых, покрытых сизой чешуей, лапах — и, наконец, рухнуло в море. И скалы содрогнулись от ужаса — содрогнулись в последний раз.» Ха! Ха! Ха! Чушь собачья! Да ни один из этих ваших писак взрослого дракона в глаза не видел! — раскипятился монах и, от полноты чувств, треснул Эгберта по плечу.

— Да он таких размеров, что ты и не поймешь сперва, кто это перед тобой. Лежит, не движется — истукан истуканом. Ежели глаза закрыты — спит; чуть приоткрыты — значит, дремлет, переваривает; полностью открыты — размышляет. Драконы — они, сын мой, великие философы и мыслители. Созерцают и размышляют, размышляют — и снова созерцают. Вот уж кому чужда мирская суетность, — с уважением и даже некоторым почтением в голосе произнес монах. — Да их без особой нужды с места не сдвинешь. Как во-он ту гору.

И он махнул рукой куда-то позади себя.

— Взрослый дракон непобедим. Неукротим и могуч, как стихия. И так же прекрасен! — с гордостью сказал отец Губерт. — Только вот… его еще вырастить надо, — голос монаха предательски дрогнул. — А дите…что ж! оно дите и есть! Его погубить, что плюнуть. Проще простого. Э-э-эх… И если эту мелюзгу еще так-сяк спрятать можно, то тех, что постарше, уберечь сложней. Им же никто не указ! Силенок еще маловато, в мозгах — полный раздрай и драться, как следует, не умеют, а ку-уда-а там! Гер-рои!

Выдержки — а никакой. Учу их, учу — язык о зубы сбил. «Пока, говорю, вы еще дети, будьте осторожны, не лезьте на рожон!» А в ответ: «Ты, дедушка, старый, глупый и ничего в жизни не понимаешь». Эт я-то не понимаю?! У-ух! Вот и пыжатся, чуть что не так — огнем плюются, пугают людей и скотину, проезжих задирают. Одно слово, подростки. Ни тебе детской ласки, ни взрослого ума. Сплошной гонор, обиды и недоразумения. А среди прохожих да заезжих, бывает, и твои собратья попадаются. Они хоть и старше моих питомцев, да только соображают не лучше. С добротой у вас, людей, как правило, туговато. С чувством юмора и вообще беда. Вместо того чтобы разобраться — хватаетесь за мечи. Р-раз, два! Вжик-вжик! И летят юные головы под копыта рыцарских коней. А потом слагаются песни и пишутся романы об Отважных рыцарях, Спасителях, Освободителях и Уничтожителях Страшных, Зловещих Чудовищ. Эх, вы-и-и… дур-рачье! — с презрением сказал монах. — Ну, понял теперь? — спросил он Эгберта после недолгого молчания.