Кое-кто, правда, хотел оспорить мнение благочестивого Эрлиха и, переубедив его, склонить от истинного благочестия к слепой и неразумной расточительности.

Но всякий, кто хоть однажды натыкался на взгляд Истинного Рыцаря — как натыкаются на каменную стену, на ледяную гору, на металлическую дверь, крепко запертую на множество запоров, цепей и задвижек — этот человек почему-то не делал второй попытки. Не делал, не пытался сделать и даже не помышлял об этом. Ни-ког-да.

«Роман о заклятых

любовниках»,

глава

девятая

Глава вторая

Увы, барон Эгберт Филипп Бельвердэйский совершенно не походил на светлый романтический идеал. Как не являлся он и цветом рыцарства, и примером для подражания. Да он (что тут скрывать!) и не стремился к этому.

Невысокого (если не сказать — маленького) роста, он имел весьма своеобразную внешность. Очевидно, создавая Эгберта, господь бог не то пошутил, не то отвлекся на что-то более существенное и неотложное. В общем, был настроен крайне легкомысленно и заканчивал свой труд явно второпях. Чем иным объяснить то, что фигура рыцаря, будучи чрезмерно субтильной, казалось, состоит из веточек и палочек, готовых подломиться в любой момент. И даже его широкие плечи не спасали положение.

Эгберт тихо страдал: исправить что-либо казалось невозможно. Ни постоянные упражнения, ни три крестовых похода (один тяжелей другого) не сделали его фигуру крепче и мощней. Наоборот! Все части его тела, укрепившись, истончились до такой степени, что Эгберт нигде не мог подобрать себе готовые доспехи. Что всякий раз вынуждало его изрядно раскошеливаться, заказывая их у лучшего мастера, и тот, само собой, обдирал рыцаря, как липку. Происходило это приблизительно так.

Хитрый ремесленник сначала с гордостью демонстрировал готовое изделие и лишь затем, собрав все мыслимые комплименты, торжественно объявлял цену. Наступала пауза. Откровенно наслаждаясь выражением лица заказчика, ошеломленного несусветной суммой, мастер с улыбкой пояснял: мол, у господина — нестандартная, совершенно особенная фигура. О, нет! Не прогневайтесь — ничего обидного! Нет, нет! Это комплимент. От полноты души, да-да, господин барон! Но в силу своей неповторимости, изготовление доспехов вызывает м-мм… некоторые сложности и гм-м…м-да! Дополнительные затраты.

Особенно изготовление поножей на у-ун-ни-икальные господские ноги. (Уникальность ног Эгберта заключалась в их кривизне. Это обстоятельство облегчало ему езду верхом, но изрядно тяготило душу и опустошало кошелек.) Вся разыгрываемая интермедия сопровождалась почтительно-восторженными комплиментами, шутками-прибаутками, бесконечными поклонами и уверениями в преданности. Произносимый текст не менялся ни на йоту, но всякий раз звучал очень убедительно.

Голова Эгберта, в форме яйца, поставленного острым концом вниз, держалась на такой тонкой шейке (даже не шейке — шеечке), что каждый, кто впервые видел рыцаря, приходил в ужас, опасаясь, что первый же порыв ветра сорвет её с плеч и унесет в неведомые дали. Видно, творцу стало все же неловко за содеянное и, вовремя спохватившись, он постыдился завершить работу без какой-либо компенсации. Надо отдать ему должное: красота лица господина барона — изумительная, редкостная — с лихвой перекрывала все прочие недостатки. Шелковистые каштановые локоны, мягкими волнами обрамляя лицо, ложились на плечи. Эгберт отпустил их в надежде скрыть неудачную, по его мнению, форму головы и большие, слегка оттопыренные уши. А поскольку в моде у мужчин были короткие стрижки, рыцарь, не желая вызывать кривотолки, потихоньку распустил слух о данном им Святой Деве Очень ВажномОбете. (Ради чего был дан обет, разумеется, оставалось тайной). Так барон Эгберт Филипп Бельвердэйский «убил сразу двух зайцев»: скорректировал внешность и окутал себя ореолом благоговейного трепета.

С тех пор и знатные рыцари, и простолюдины вдвойне почтительно кланялись ему, а все особы женского пола — от сиятельной графини до грязнули-судомойки — с замиранием сердца любовались его блестящими локонами.

Впрочем, женщины восхищались не столько изысканной рамой, сколько заключенной в нее прекрасной картиной. Тонкий породистый нос Эгберта, с легкой горбинкой и изящно вырезанными полукружьями ноздрей, был, правда, чуточку длинноват. Однако это его ничуть не портило и отлично сочеталось с формой губ. Крупные, чувственно изогнутые, они имели какой-то девичий, нежно-розовый цвет и казались вспухшими от поцелуев. Когда же рыцарь улыбался, на его щеках играли ямочки. Но лучше всего были глаза. Огромные, в пол-лица, и постоянно меняющие цвет: изумрудно-зеленые в обычном состоянии, в минуты задумчивости они приобретали какую-то таинственную, почти мистическую, синеву и глубину. На фоне нежно-золотистой кожи они казались затягивающими в себя омутами. И многие из дам мечтали в них утонуть.

Взгляд его осененных длиннющими ресницами, томных, с поволокой, глаз частенько вводил дам в сладкое заблуждение. Будучи застенчивым, Эгберт не слишком жаловал шумные сборища, особенно — женское общество. Скользя взглядом по пестрой расфуфыренной толпе, рыцарь думал о своем доме, размышлял о правильном ведении хозяйства, и даже пытался сочинять стихи, то есть присутствовал среди людей только физически. Душа же его бродила где-то далеко отсюда. Но когда Эгберта посещала неординарная мысль, он словно приходил в себя: глаза его широко распахивались и загорались синим огнем. Они безотрывно глядели и, казалось, прожигали насквозь несчастную, которую угораздило в тот момент попасться на его пути.

Поскольку каждый раз это была новая жертва, а он понятия не имел об этих дамских фантазиях и со всеми, кого ему приписывала молва, лишь раскланивался (учтиво, но холодно), то смутил не одну женскую душу и прослыл загадочным, изысканным и потому — особенно желанным — сердцеедом.

Глава третья

Невольник чести и мученик во имя благородства, Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, с ужасом думал о предстоящей свадьбе и сопутствующих ей (всенепременно!) увеселениях. И о расходах, боже мой, каки-их расходах! Устраивать дружескую попойку, как того требовал древний рыцарский обычай, было нежелательно по двум абсолютно разным, но равноценным причинам. Это означало усугубить и без того мерзопакостное, паршивое, отвратительное, гну-у-усней-ей-шее настроение и, что гораздо хуже — значительно опустошить кошелек. Мелочиться в таких делах считалось позорным и недостойным славного отпрыска древнего рода и голубых кровей, да еще и крестоносца.

Во-первых, требовалось огромное количество горячительных напитков. Новоиспеченного жениха полагалось купать сначала в пиве, а потом — в знак его благородного происхождения — в дорогом вине.

Во-вторых, полагалось разослать приглашения всем окрестным шлюхам, а ежели сами не придут — нанять слуг покряжистей и пригнать негодниц пинками. (На соблюдении этого пункта друзья-соратники Эгберта настаивали особенно горячо.) Впрочем, угощение и оплата в таких случаях оказывались предельно щедрыми (естественно за счет жениха), так что в применении силы не было нужды.

Всю разгульную ночь, нередко переходящую в день и затем — в следующую ночь, и еще в следующую, и еще, и еще, и еще… до тех пор, пока не иссякнут силы, а кошелек не станет плоским, как грудь благонравной девицы… Словом, все это время полагалось вести себя нарочито безнравственно и непристойно и куролесить от души. Именно поэтому — в-третьих! — следовало отложить энную (о, весьма значительную!) сумму на очистку и покраску заново городских стен, которые не в меру разошедшиеся гуляки сверху донизу размалевывали неприличными картинками и пожеланиями жениху и невесте.

В-четвертых, полагалось оплатить услуги городских и замковых стражей (последние слыли особенно жадными и оттого придирчивыми).

Пьяные от хмельного вина и чувства (почти!) полной вседозволенности рыцари проносились по окрестностям, как ураган. А поскольку люди и скотина прятались, кто куда (от греха подальше!) — в распоряжении благородных собутыльников оказывались лишь неживые предметы. Считалось, что чем больше они разобьют и расколотят, тем счастливей, радостней и безоблачней будет жизнь молодых. Разумеется, все перечисленные разрушения также оплачивались из кармана жениха.