Глава четырнадцатая

— Что вы, сир Галахад! Моя сестра вовсе не хотела оскорбить вашего господина! То есть… конечно, хотела, но… в общем, совсем не хотела, — окончательно запутавшись, нежный голосок сконфуженно смолк.

— О, мадам! — запротестовал бархатный мужской баритон.

— Мадемуазель, — еле слышно поправили говорящего.

— Стра-анно… С такими прекрасными, гм-м…гм-мм… внешними данными? Грива хоть куда, а ноги-то, ноги! Да вы любой кобыле сто очков вперед дадите! О, пардон!

Последовала красноречивая пауза.

— Ах, сир, пожалуйста, не смотрите на меня так! Не надо так смотреть — вы меня конфузите, — раздался быстрый смущенный шепот. — И, вообще, речь не обо мне… когда сир рыцарь очнется, передайте ему мои извинения. От Мелинды вы их вряд ли дождетесь! — ехидно заключил нежный голосок и раскатился тоненьким хрустальным смехом.

Эгберт, тем временем, почти оклемался и теперь просто изнывал от любопытства. Он слегка (чуть-чуть, еле заметно, са-амую малость!) приоткрыл глаза. В образовавшуюся щель видно было немного, но вполне достаточно.

Прелестная белокурая девица, та самая, которую он едва не «спас», раскрасневшаяся, с искрящимися глазами, беспрестанно хихикая, беседовала с его конем.

«Господи, твоя сила! Я мыслю, значит, я существую. Так, уже хорошо. Мозги целы, и я либо сплю, либо сошел с ума. Конь ведет светскую беседу, О-о-ооо… И откуда он галантности понабрался? Комплиментов?! Не-е-ет, эт-то я бре-ежу…» — И рыцарь медленно сомкнул ресницы.

Между тем, Галахад склонил набок красивую, будто выточенную из эбенового дерева, голову и, не сводя с девушки томного взгляда влажных карих глаз, вовсю расточал комплименты. Иссиня-черная грива шелковым пологом свисала почти до земли, едва касаясь изящных копыт. Возгласы девушки становились все более смущенными (при этом, все более довольными). Она охала и ахала, то и дело вскрикивала и заливисто смеялась. Словом, обычная светская беседа.

— Ах, сир Галахад! Мы, кажется, заболтались. Идемте-ка, я вас пока спрячу. Идемте, идемте! — неожиданно заторопилась девушка.

— Но за-аче-ем? — в бархатном голосе вороного красавца послышалось недоумение.

— Скоро дед явится. Ужин готовить. Он это дело никому (никому!) не доверяет. Думаю, вам пока не стоит попадаться ему на глаза. Ах, да пойдемте же скорей! Ну, пожалуйста! — умолял нежный голосок.

— Только ради ваших дивных глаз, о нежнейшая и благоуханнейшая роза! Исключительно ради них. Слушаю и повинуюсь!

— Ах, сир Галахад

!

Едва лишь их голоса смолкли в отдалении, как рыцарь (вставать ему не хотелось, а без одежды это было и вообще немыслимо), от нечего делать внимательно разглядывавший потолок пещеры, и неожиданно увидел совсем близко от своего лица орлиный нос (не нос, а какой-то клюв) и до боли знакомые круглые глаза. Правда, сейчас они смотрели вполне дружелюбно.

— Жив, бродяга? — прогудел старик. — Так вставай! Нечего бока пролеживать. Вставай, вставай! Я — не девка, меня стесняться нечего. Тряпки я тебе принес.

«Тряпками» оказались почти новая белая ряса и холщовые штаны. Размер того и другого поражал воображение. Эгберт кое-как, под насмешливым взглядом старца, завернулся в непомерное одеяние и (насколько мог) туго перепоясался веревкой.

— Совсем, как я в молодости. Надо же! — умилился старик. — Правда, я и тогда смотрелся получше твоего, — самодовольно изрек он и вдруг спохватился: — Ох, сын мой! Да ты ж не знаешь, с кем разговоры разговариваешь. Кто я да что. Будем знакомы: отец Губерт, бывший глава богатейшего и достойнейшего из аббатств — Фета-бри-Пармезан, ныне — вольный монах и сибарит.

— А-а-а? — открыл рот для вопроса рыцарь.

— Бэ-ээ! — отрезал монах. — Не все сразу. И как ни в чем не бывало, продолжал: — Вообще-то, по правилам мне полагается белая ряса, но это ж так непрактично. Сам видишь, — доверительно сообщил он и смущенно оглядел свое покрытое пятнами, пропитавшееся перцем, с присохшими кое-где кусочками жареного лука, основательно засаленное одеяние. — Да и не люблю я привлекать к себе излишнего внимания. Когда-то, правда, любил. Давно это было, ох, давнее-ехонько… — он тяжело вздохнул. — Эх, сын мой, сын мой, — сокрушенно продолжал монах. — Был бы я сейчас могущественнейшим из сеньоров. Райская жизнь, сын мой, поистине райская жизнь. Ни забот тебе, ни хлопот. Эхе-хе-е…

— И у герцога, и у короля полно забот, святой отец. И хлопот тоже — предостаточно, — возразил Эгберт.

— В сравнении с моими, разве ж это хлопоты? Да-а-а… Так бы оно и было… Кабы не одно глупейшее изобретение рода человеческого. Идиотизм, да и только! А называется сия дурь весьма торжественно: майорат. Знаешь, что это значит? — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Майорат, сын мой, — это такой способ раздела имущества, при котором все, кроме старшего брата (а не только младший), остаются в дураках. Родись я всего на час раньше… всего на час! Да что ж это я! — спохватился отец Губерт. — Ты ж голодный. И не строй тут из себя Воплощение Рыцарского Идеала! — вскинулся старик, заметив слабый протестующий жест Эгберта. — Да ты и на рыцаря-то не похож. Я этих громил-бандюганов хор-рошо-о изучил, было времечко.

Впрочем, что идеальный, что простой смертный, а внутри-то мы все одинаковые. Желудок да кишки пустоты не потерпят. Так что, сын мой, приступим, благословясь!

Дюжий старец вышел из пещеры, перекрестился, неторопливо закатал рукава черной рясы, поплевал на ладони и взялся за деревянный молоток.

Эгберт давился слюной, наблюдая за святым отцом, который со свирепой сосредоточенностью (если не сказать — с остервенением) колошматил по огромным кускам (нет, кусищам) сочного мяса. «Как бьет, ка-ак бье-оот! У-ух-х, ты-ии!» — дивился рыцарь, старательно уворачиваясь от летящих в его сторону брызг крови и мясного крошева. «Будто с врагами христианства расправляется!»

Ассоциации в его голове возникали, разумеется, правильные. Но будь Эгберт капельку искреннее (или кровожаднее) хотя бы с самим собой, сравнение могло оказаться совсем иным. Например, таким: «…это лежат останки его злейшего врага, до того насолившего святому отцу при жизни, что и после смерти негодяя старик не может простить его черных дел». Вот так.

Между тем, бесформенные кровоточащие куски мяса превратились в подобие тончайшей вуали. Старик довольно хмыкнул, крякнул, вытер рукавом потное лицо и отложил свое орудие в сторону. Укрепив над костром сковородку, он щедро плюхнул в нее янтарное масло.

Пришел черед яиц, муки, соли и специй. С наисерьезнейшим видом (как того и требовала данная процедура) отец Губерт отмерил нужное количество муки, просеял ее, отделил желтки от белков и хорошенько взбил последние. Затем в его руках появились склянки со специями. Старик внимательно изучил содержимое каждого: понюхал, помял руками, лизнул и на минуту нахмурился. Все это время масло на сковороде шипело и плевалось, как грешная душа в аду.

А старик продолжал священнодействовать. Дальнейшее происходило уже в ускоренном темпе. Перец (черный и красный), соль, майоран, базилик и розмарин пряным, ароматным дождем хлынули на исходящее соком мясо. Р-раз, два! Иоанн, Лука! — и обвалянные в муке отбивные легли на дно сковороды. Тр-ри, четыре! Павел, Матфей! — и нарезан кольцами лук. Лихо, в одно мгновенье! Пять, ш-шесть! Петр, Фома! — и блестящий кольчужный слой скрыл от глаз жарящееся мясо. Семь, в-восемь! Марк, Филипп! — и толстая пелена тертого сыра опустилась на него сверху. И вновь — специи, душистые и дразнящие. Девять, десять! Иаков, Варфоломей! — и сначала желтки, а через минуту — взбитые в пышную пену белки окончательно спрятал толстый, толстый слой сыра.