Доуги тоже не был техасцем или уроженцем Устричного посёлка. Он вырос в штате Нью-Джерси. Как раз накануне выпускных школьных экзаменов его пригласил пообедать настойчивый и ретивый сержант-вербовщик, и, не успев отпраздновать окончание школы на выпускном вечере, Доуги оказался в учебном лагере для новобранцев. Через несколько месяцев он уже топал по пыльным дорогам далёкой жаркой страны с автоматом через плечо, с ранцем за спиной, стуча зубами и дрожа от страха под грохот рвущихся снарядов. Когда всё это наконец закончилось и он оказался снова в родном Нью-Джерси, дрожь не прошла. У него дрожали руки, колени и даже голова. Он не мог ни спать, ни есть.

Сидя на диване в своей комнате, он чувствовал, что сейчас его кости и всё тело разорвутся на тысячи мелких кусочков, которые разлетятся по всей комнате. Наконец его мама села рядом с ним и крепко обняла его, сказав: «Доуги, милый, успокойся. Всё хорошо». Может быть, на него подействовали её объятия. А может быть, он давно ждал, чтобы кто-нибудь сказал ему это. Но так или иначе, дрожь его сразу прекратилась. Руки, ноги и голова перестали дрожать. Дрожал по-прежнему только голос.

Доктор в военном госпитале сказал, что он, может быть, будет заикаться до конца жизни. А может быть, и нет.

Услышав это, Доуги не огорчился. Ему было всё равно. Он мог прожить всю жизнь с заиканием. Главное, что унялась дрожь в руках, ногах и во всём теле.

Он взял деньги, которые ему заплатили в армии, и купил на них жёлтый школьный автобус. Мама сказала ему:

– Поезжай, милый, и отыщи свою половинку.

Он понятия не имел, где её искать, но точно знал, что не в штате Нью-Джерси. Ему очень не хотелось расставаться с мамой, но ему необходимо было отыскать свою половинку. И тогда он решил бросить монетку. «Если выпадет р-р-р-решка, поеду в г-г-г-горы. Если орёл – к м-м-м-морю», – загадал он, подбросив вверх новенький блестящий двадцатипятицентовик. Монетка упала на землю. Вышел орёл.

Можно было, конечно, перебраться на побережье в штате Нью-Джерси, но там слишком многолюдно. А может, отправиться на скалистый берег Калифорнии? Но он знал, что вода там слишком холодная. В конце концов он сел в автобус и поехал в Техас.

Ехал он три дня и три ночи, а когда добрался до Хьюстона, то повернул на юг: не к Галвестону, где тоже было полным-полно туристов, как и в Нью-Джерси, и не к Корпус-Кристи, где его ждало всё то же самое. Вместо этого он ехал потихоньку всё дальше и дальше, пока не доехал до крошечного городка Тейтер, где жила лишь малая толика обитателей, и оказался прямо у ворот Техасского государственного парка. Он въехал в ворота и через некоторое время оказался на странной дороге, усеянной ракушечной шелухой. Это было Устричное шоссе. Несмотря на то, что по обе стороны от него раскинулся государственный парк, оно целых сто лет находилось в частном владении. С незапамятных времён здесь стояли три дома. В одном из них жил месье Бошан. Второй занимала внучка прежнего владельца со своей подругой. Третий принадлежал одному жителю Тейтера, который раньше приезжал сюда на выходные ловить рыбу, а когда забросил рыбалку, стал сдавать свой коттедж.

Доуги снял его в тот же день, а потом отправился в дирекцию парка, чтобы получить разрешение на пляжную торговлю и прокат оборудования для сёрфинга. Он доехал на жёлтом автобусе до конца Устричного шоссе и припарковал его там. На этом самом месте жёлтый автобус и простоял последние десять лет, за исключением тех ночей, когда с океана приходил шторм. Тогда Доуги перегонял автобус подальше, чтобы его не смыло в море прибоем.

Каждое утро Доуги начиналось с того, что он ставил возле автобуса брезентовый навес и готовился принимать клиентов – сёрфингистов. Стоя под этим самым навесом, он впервые увидел Синь. Она понравилась ему с первого взгляда.

Он пристраивал возле прилавка старую доску объявлений, на которой было удобно раскладывать плакаты и майки, когда мимо него прошествовала высокая женщина с огромным животом. Она направлялась прямо к прибою, туда, где бушевали волны, а следом за ней бежала девушка-подросток с ослепительно-белыми волосами. Она громко кричала:

– Стой! Куда ты? Туда нельзя!

Но та не обращала на эти крики ни малейшего внимания. Вскоре они очутились за волнорезами, там, где вода уже была выше пояса. Он видел, как их головы качаются в волнах.

А потом он услышал их пронзительные крики. Кричали обе – и высокая темноволосая, и та, что пониже, с ослепительно-белыми волосами.

Вначале Доуги не обратил никакого внимания на их крики. Большинство отдыхающих кричат и визжат, когда заходят в воду. Кричат, потому что холодно, кричат, когда первая сильная волна ударит им в лицо. Обычное дело. Но потом он повернулся к воде и прислушался. Нет, это были не такие крики. Не обычные. В них было что-то странное.

Он ясно различил крик высокой темноволосой купальщицы. Она кричала от боли. А потом раздался крик той, что пониже. Она кричала от страха.

Всякий, кто бывал на войне, знает толк в криках.

Он помчался к воде, на ходу сбрасывая пляжные тапки, бросился в воду и поплыл изо всех сил. Крики то слышались отчётливо, то тонули в шуме и рёве волн. Подплыв к женщинам, он наконец понял, в чём было дело. В руках у той, что пониже, с белыми волосами, был новорождённый младенец. А в глазах у той, что повыше, темноволосой, стояли слёзы.

Он подумал: и где сейчас Мэгги-Мэри? Кто знает! Быть может, в Сан-Паулу. Или в Сингапуре. Или в Сан-Франциско.

Он почти не вспоминал о ней. В том, что она исчезла, не было ничего удивительного. Сразу было видно, что ей тесно в маленьком мирке прибрежного посёлка.

Доуги вовсе не скучал по ней. Но всё же он был ей благодарен по двум причинам. Во-первых, именно она привезла и поселила Синь в Устричном посёлке. А во-вторых, она родила на свет Берегиню. Две веские причины для благодарности.

Спасибо Мэгги-Мэри за то, что он нашёл свою половинку.

Доуги улыбался, тихонько наигрывая на укулеле. Потом он ещё раз во всё горло пропел свою песню из трёх слов. Целых десять лет он ждал заветного момента, когда наконец сможет спеть Синь песенку. Он ждал целых десять лет, хотя полюбил её сразу, с первого же взгляда.

Берегиня бежала очень быстро. Длинные ноги стремительно несли её по пляжу. Но куда ей было тягаться с двумя псами и чайкой! Вскоре они вырвались вперёд, и девочка стала отставать. Она перешла на шаг, хватая ртом воздух. Оказавшись напротив косы, она остановилась, глядя на неё.

На самом верху скалы сидели два коричневых пеликана. Но с того места, где стояла Берегиня, казалось, будто они уселись прямо на воду.

Всякому, кто когда-нибудь стоял на самом краю пляжа, глядя то на морскую даль, то на волны, что, пенясь, разбиваются у ног, знаком этот мощный зов. Зов моря. Стоя у края воды, Берегиня снова, в стомиллионный раз, ощутила эти цепкие объятия, могучий зов пучины.

Она снова взглянула на Устричную косу. Ей довелось однажды оказаться там. Она отлично помнила, как водяные брызги холодят лицо, как чешутся и горят глаза от морской соли. Именно там она в последний раз видела свою маму-русалку.

С тех пор Берегиня никогда не бывала на косе. Синь запретила ей, сказав:

– Пообещай, что ты никогда больше не отправишься туда.

И Берегиня дала Синь торжественное обещание. Ей было тогда три года. Но, дав такое обещание, она не перестала мечтать о том, чтобы снова оказаться на косе. Отсюда, где она стояла, казалось, что это очень близко и до косы можно доплыть, совершив всего несколько сильных взмахов руками.

Берегиня сделала шаг и вошла в воду. Но едва она ступила в полосу прибоя, как пеликаны взлетели с косы и, паря, стали медленно подниматься всё выше и выше в небо. Их резкие крики вывели Берегиню из задумчивости. Кроссовки намокли. Синь рассердится. Рассердится ещё сильней! Берегиня повернулась спиной к морю. Всё-таки придётся рассказать Доуги про крабов. Она сняла кроссовки, стряхнула с них воду и песок. Потом она скрестила пальцы и загадала желание: только бы Доуги понял её. Только бы он всё понял!