Старуха сама отравила наследника престола искусно приготовленным блюдом из дичи и пряностей, с примесью ядовитой куркумы; Факируддин был сыном от другой жены. Все остальные принцы, запуганные, подкупленные, поставили свою подпись на бумаге, в которой говорилось, что они отказываются от престола в пользу сына старухи, Джевен-Бахта.

Воспротивился только один, первый по старшинству после погибшего, — Мирза-Могул. Началась борьба партий, подкупы, угрозы, оговоры. Британский резидент узнал о разногласиях и сообщил в Лондон, в совет Ост-Индской компании.

— Никаких наследников! — постановили в совете. — Бахадур-шах будет последним в династии, никто из сыновей не наследует престола.

Ост-Индскую компанию давно смущал этот царственный двор в самом сердце Индии, блеск древней династии, ее престиж среди мусульман, смущал старый неразумный шах, требовательные принцы, игра восточной дипломатии, интриги, а больше всего таинственные письма, которые Бахадур-шах, пользуясь относительной свободой сношений, засылал и к персидскому двору, и к самому египетскому султану.

«На Бахадур-шахе положить конец династии потомков Тимура!» — порешили лондонские купцы.

С началом восстания всё изменилось. Восставший народ объявил делийского шаха главой возрождающейся Индии. С первого дня занятия крепости повстанческими войсками старый шах снова стал правителем Дели. И вновь получил право избирать себе шах-задэ — наследника престола.

— Мирза горяч, жаден, необуздан, — шептала старуха Зейнаб. — Он станет причиной многих несчастий и гибели трона.

— Будущее нам не открыто, а Мирза — старший, — возражал Бахадур-шах.

— У него шрам на левом ухе, а увечные не наследуют престола!…

— Разрезанное ухо не есть увечье…

Сам Мирза, мрачный пятидесятилетний принц, в тяжелой парчовой одежде, с неподвижным, точно навсегда остановившимся взглядом тусклых черных глаз, проводил в праздности свои дни в покойных залах отцовского дворца.

— Тяжко мне, Ассан-Улла!… — жаловался принц своему единственному доверенному другу, придворному лекарю Ассан-Улле. — Тяжко мне… Зейнаб, своевольная старуха, властвует над моим отцом. Пока она здесь, я — пленник в своих собственных покоях. Я, старший из сыновей шаха, неволен в своих поступках.

Принц знал, что Зейнаб не уступит, что блюдо с куркумой, пока Зейнаб жива, каждый день может быть поднесено и ему и что тот же Ассан-Улла, если повелит старуха, будет лечить его так же, как он лечил отравленного Факируддина: от лечения яд подействовал на два часа быстрее.

Принц не хотел ждать.

— Терпение, свет души! — твердил ему лекарь. — Аллах велик. Никто не знает, когда он призовет к себе того, кто уже отмечен в книге судеб.

Пока во дворце шли празднества, приемы и споры, британцы укрепляли свои позиции. Растерянность первых недель давно прошла, слабосильный Барнард умер, полковник Вильсон, получивший к тому времени чин бригадного генерала, успешно собирал силы. Своих солдат мало? Путь из Великобритании далек? Но есть старый, не раз испытанный способ: добывать солдат у соседей. Одним платили деньгами, другим — обещаниями или угрозами. Князек соседнего Непала дал две тысячи гурок — диких кочевых воинов. Непальцы уже вышли в поход частью в кибитках, частью на косматых низкорослых лошадях, с самодельными щитами и копьями.

Из Пенджаба, отряд за отрядом, прибывали сикхи на своих добрых конях. Пехота из Кашмира, конники из Белуджистана, — многоплеменный лагерь за Хребтом всё шире раскидывал палатки. По ночам огненный круг костров охватывал уже почти всю равнину за холмами. Всё злее становилась канонада, вылазки сипаев из крепости всё чаще и кровопролитнее.

В большом дворе резиденции, у фонтана, на исходе ночи, Инсур допрашивал пленных.

Их было много после большой ночной вылазки за стены города. К фонтану, неуверенно ступая, вышел раненный в руку солдат-индус. Он смущенно глядел на Инсура, ожидая вопросов.

— Полк? — спросил Инсур.

— Семьдесят четвертый, — ответил пленник. — Пенджабской пехоты.

— Давно у саибов?

— Всего несколько недель. Пригнали из Лагора.

Инсур оглядел пленника. Молод, очень молод и очень истощен, — должно быть, только недавно взят из деревни.

Темный провал, похожий на синий трехлепестковый лотос, — след пендзинской язвы, — уродовал щеку человека.

Он стоял, бледный, не поднимая взгляда.

— Как же ты пошел против своих? — в упор спросил Инсур.

Сипай задрожал.

— Офицеры грозили нам! Пистолет в спину, и гнали вперед. «Пускай идут в бой первыми! — кричали, — под пули, против своих же панди».

— Что? — спросил Инсур.

— Против своих же панди!…

— Да! Да! Они всех восставших сипаев называют «панди», — подхватили другие.

— Саибы говорят, — несмело продолжал первый пленный, — что здесь, в Дели, скрывается первый Панди, из первого восставшего полка, и будто бы этот Панди не человек, а дьявол.

— Вот как? — сказал Инсур.

— Да, да, саибы говорят: он большой и страшный дьявол или оборотень, со стальными зубами… и будто бы его петля не берет. Так что повесить его невозможно.

— Его можно только расстрелять из пушки!

— Ходсон-саиб прискакал в лагерь, — сказал другой пленник. — Он объявил большую награду тому, кто поймает этого Панди и приведет к нему живого.

— Пятьсот серебряных рупий!…

— Ого!… — Инсур усмехнулся. — Дорого же они ценят этого Панди.

— Они очень злы на него.

— На всех панди злы саибы!

— Им никак не пробить ваши крепкие стены.

— Людей у них теперь много, а больших пушек нет.

— Они ждут сильных пушек из Пенджаба. Вся надежда саибов на эти пушки.

— Большой поезд осадных орудий скоро придет из Лагора, — торопился досказать первый пленный. «Вот когда, — говорят саибы, — мы пробьем наконец брешь в высоких стенах Дели и пойдем штурмом на город».

Тень легла на лицо Инсура.

— Так, — сказал Инсур. — Важные новости. — Он помолчал. — Можешь идти. В нашем лазарете тебе перевяжут руку.

Пленник побрел на террасу, поддерживая здоровой правой раненую левую руку.

«Значит, здесь не убивают пленных? — думал он. — А саибы говорили нам, что панди закалывают всех, без разбора».

Он вошел в лазарет. Женщина, повязанная белым, потушила бронзовый светильник — уже рассвело — и указала раненому койку.

«Значит, здесь не только не убивают пленных, а даже лечат? — продолжал удивляться раненый. — Зачем же нам лгали саибы?»

Там, в лагере англичан, раненые из туземной пехоты по много дней валялись на голой земле, без навеса, под солнцем, и никто не оказывал им помощи.

Индус-санитар принес корпию, бинты, приготовил мазь.

— Сейчас придет наш хаким, он тебя перевяжет.

«Хаким»? — пленный ожидал увидеть арабского ученого лекаря с седой бородой, в хитро повязанной чалме.

В зал вошел маленький сухой темнолицый человек с синими глазами европейца.

— Ты тоже пленный? — удивленно спросил сипай.

Хаким не отвечал.

— Покажи рану, — сказал Макферней.

Он ловко отодрал присохший рукав, разрезал ткань, омыл рану и уверенно начал накладывать повязку.

— А это что? — строго спросил хаким. Он увидел вздувшиеся темно-лиловые полосы на шее сипая и присохши гной.

— Избили, — неохотно ответил сипай.

— Зачем загноил? Зачем раньше не пришел? — рассердился Макферней.

— Это еще там. У них… — Сипай показал в сторону британского лагеря.

Макферней достал пузырек и протер загноившиеся рубцы раствором лекарства.

— Кто избил? — спросил он.

— Полковник. Ручкой пистолета, — покорно ответил пленный.

— Какой полковник? Как его зовут?

— Гаррис-саиб.

Хаким чуть-чуть изменился в лице.

— Гаррис? — спросил Макферней. — Ты твердо помнишь?

— Да, хаким, помню. Гаррис-саиб из Аллигура.

— Так, — сказал Макферней. — Так. — Он молча протирал раствором карболовой кислоты свои маленькие, обожженные лекарством руки.