«Как скучно едят здесь!» — подумал Эдвард.

Он хотел было начать есть.

— Погодите! — сказала Лина. Она улыбалась.

Вокруг большой тарелки поставили десяток маленьких: мелко изрезанную вяленую рыбу, истёртый на тёрке острый малайский сыр, стручки красного перца, начинённые непонятным пахучим крошевом, ветчину, куриный филей, рубленое мясо, политое горьким коричневым соусом.

— Это всё надо накладывать на рис и есть, — объяснила Лина.

Эдвард кое-как добрался до куриного филея. Ян уже кашлял: горький соус щипал ему нёбо. Наконец подали бананы, дыню и какой-то незнакомый продолговатый плод в ванильном соусе. Острый, запах гнили разнёсся по столовой.

Эдварду положили несколько ломтиков. На тарелке запахло сразу не то гниющим сыром, не то издохшей мышью.

— Это дурьян! Попробуйте! — кричали дети. Эльзи и Минтье смотрели ему в рот.

Эдвард откусил кусочек. Дурьян был прозрачен, как янтарь, и сладок, как дыня.

— Очень вкусно! — сказал Эдвард и отвернул голову, стараясь не дышать.

— Прекрасно!… Изумительно!… — сказал Якоб Ферштег и закрыл нос платком. — Кэтэ, положи мне ещё.

Потом он снял с носа платок и прочитал молитву. Все встали.

Это был обед на индо-голландский манер.

После обеда гостей повели в сад.

— Итак, Эдвард, — сказал Якоб Ферштег, — я займусь тобой. Могу устроить тебя на первое время счетоводом в Финансовую палату.

— Я хотел бы поехать вглубь страны, — сказал Эдвард.

— Это потом, — сказал Якоб Ферштег. — Осмотришься и решишь, чем тебе заняться. Многие занимаются табаком. Но сахар, кажется мне, выгоднее всего. Правительство даёт такие льготы!… Культур-систем!… Всю Яву распахали под культурные растения.

— Я хотел бы поехать не для того, — сказал Эдвард. — Не для табаку или сахару.

— А для чего же? — спросил Якоб Ферштег.

— Чтобы увидеть страну, людей, — сказал Эдвард.

Якоб Ферштег вскинул брови. Он ничего не сказал.

Сад был большой, они прошли в глубину.

— Вот хинхона! — Якоб Ферштег наклонил крепкое молодое деревцо с красноватым стволом и пышными цветами на кроне. — У меня в Тангеране участок на четыреста деревьев.

Он стукнул молоточком по коре деревца.

— Двенадцать процентов чистой хины! — сказал Якоб Ферштег.

Эдвард вспомнил прежний жалкий росток, закутанный в тряпки.

— Одной щепотки этой коры достаточно, чтобы облегчить самый тяжёлый приступ малярии, — с гордостью сказал Якоб Ферштег. — Через два года правительство заплатит мне двойным весом золота за грамм чистой хины!

Стало темно. Якоб Ферштег пошёл к себе, дрожа от озноба. Ни хина, ни золото не помогали ему. Лина вышла в сад; она взяла Эдварда за руку и повела за собой. Странные деревья толпились перед ними, — Эдвард не знал их названий, — с листьями длинными и острыми, как перистые стрелы, и вовсе без листьев, в мягких кудрявых иглах. Огромные белые цветы прямо с деревьев свешивались над их головами, а в траве оживлённо шуршали невидимые зверьки.

Лина взяла Эдварда за руку, и они побежали вместе по саду, как бегали когда-то в школе меестера Шнаппеля.

Яну с Эдвардом отвели на ночь большую комнату с окном на веранду.

Ян сел на постель в раздумье.

— Двойным весом золота за грамм чистой хины. Вот здорово! — сказал Ян.

Он шумно снял сапоги.

— Пускай только кончится срок моего проклятого договора с хозяином «Доротеи»! — сказал Ян. — Я приеду сюда на Яву наживать капиталы. Ей-богу, приеду, пускай меня повесят.

Ян лёг. Эдвард тоже лёг, но долго не гасил свечу. «Кофе, какао… сахар…» — перебирал он в уме. Ему казалось, что амстердамская контора настигает его и здесь.

Мошкара тучами влетала в окна, какие-то крылатые яванские тараканы бились о свечу.

— Давай спать! — сказал Ян. — Завтра мне с утра надо обратно на корабль.

Эдвард встал и задул свечу. В темноте сразу зашевелился, зашуршал пол и ожили стены. Неизвестные маленькие зверьки — ящерицы? мыши? змеи? — ползли по стенам до потолка и, попискивая, валились обратно. Эдвард снова зажёг свет. Неизвестные звери затихли. Эдвард долго ещё лежал без сна и думал о том, что ему предстоит в этой новой, незнакомой стране.

Амстердамская контора настигла Эдварда и на Яве: он поступил в Финансовую палату. Здесь он снова попал в плен: цифры, счета, записи. Он путал все бумаги — такая невыносимая жара стояла в палате. Огромный веер из пальмовых листьев колыхался под потолком. Но веер не мог развеять несносной полуденной духоты, мёртвой скуки тропической канцелярии.

Эдвард занялся туземными языками. Он раздобыл на Старом базаре малайца, который говорил на всех трёх языках Явы: сунданском, мадурском и собственно яванском, да знал ещё, кроме того, язык менангов западной Суматры. Эдвард привёл малайца к Ферштегам и посадил рядом с собой. Якоб Ферштег закашлялся и ушёл к себе, а у мефрау Ферштег тёплый красный свитер едва не сполз со спиц на пол.

— Отвратительный грязный малаец! — рассердил Лина. — Зачем вы его привели?

— Я хочу научиться здешнему языку, — сказал Эдвард.

— Зачем? — удивилась Лина. — Моя малайская горничная понимает меня и так.

Но скоро Эдвард ещё гораздо сильнее напугал Ферштегов.

Как-то раз он шёл из палаты в шестом часу дня. Ветер гнал ему в лицо клубы пыли по Королевскому Лугу.

— Посмотрите! — услышал Эдвард. — Эдвард, смотрите!

Лина Ферштег махала ему рукой из своего окна.

Эдвард посмотрел туда, куда смотрели все.

Лейтенант Ван дер Фрош гнал рикшу по кругу, широкой площади. Лейтенант развлекался так каждый вечер: когда к шести часам выходили и выезжали в экипажах на Королевский Луг батавские дамы и господа, лейтенант брал самого быстрого рикшу и по нескольку раз облетал площадь, приветствуя нарядных барышень в окнах. Каждый вечер, надев самое лучшее своё платье, Лина садилась к окну и, улыбаясь, ждала Ван дер Фроша.

Лейтенант гнал рикшу по кругу. Знаменитый быстроногий мальчишка Сайман, самый ходкий рикша в городе, вёз лейтенанта. Сайман бежал легко, поматывая головой. Под окнами дома Ферштегов лейтенант привстал и, сняв перчатку, послал Лине вежливое приветствие. Лина улыбнулась и кивнула ему в ответ. Лейтенант погнал рикшу ещё раз. Это было его вечернее гулянье.

Капельки пота заблестели на тёмной спине Саймана, но он бежал резво, далеко назад выкидывая пятки, мотая головой, как жеребёнок. Он легко обогнал одного, другого, третьего рикшу, — он улыбался, он, Сайман, был первый среди рикш!

Ван дер Фрош ткнул Саймана бамбуковой палочкой между плеч, — лейтенанту хотелось ещё прибавить ходу. Сайман рванул вперёд, вся упряжка ещё раз, как зигзаг молнии, проскочила под окнами Лины. Ещё круг!… быстрее, быстрее!… Лицо Саймана скалилось в улыбке, но грудью он уже тяжело забирал воздух. Ещё быстрее, ещё!…

Лейтенанту вдруг надоело. Он ткнул палочкой в левое плечо Саймана и, рикша, поняв команду, резко свернул влево и стрелой промчался по прямой через площадь, к дверям голландской кофейни. Он осадил перед дверьми с размаху, как добрая лошадка, и кинул оглобельки на землю.

— Подожди здесь! — сказал ему лейтенант и вошёл в кофейню.

Сайман откатил свою коляску в сторону, под большое дерево, и сам сел рядом, на землю.

— У-у-фф!… — он пригнул голову к коленям и вытер лицо краем саронга. — Быстро любит ездить этот туван!… — Прислонившись к стволу дерева, свесив нижнюю челюсть, он ловил ртом воздух.

Отдых был недолог. Лейтенант выпил лимонной воды со льдом и уже выходил обратно из кофейни.

У Саймана ещё тяжело ходили бока, вся грудь лоснилась от пота. Но на площади гуляли любопытные, и Каролина Ферштег улыбалась Ван дер Фрошу в окне. Лейтенант подкрутил тёмные колечки усов.

— Поехали! — сказал лейтенант.

Сайман встал и пошатнулся.

— Туван!… — он посмотрел на Ван дер Фроша умоляющими глазами. Но лейтенант пожал плечами и сел в коляску.