— Спасибо, Гантье, я сейчас сойду.

Гантье постоял ещё, поёжился.

— Холодно у вас, менгер, — сказал он.

— Очень холодно, Гантье, — сказал жилец.

— Тот ящик с углём уже кончился, менгер?

Жилец не отвечал. Он писал согнувшись.

— Поди вниз, Гантье. Я сейчас приду, — сказал жилец.

Минут пятнадцать спустя он сошёл вниз, без пальто и шарфа, весёлый. Гантье видел это по глазам.

Музыканты устраивались за крайним столом.

— Швабскую! — попросил хозяин.

Музыканты сыграли весёлую.

Жилец сидел за столиком в углу.

Он не стучал по столу, не просил ни кофе, ни пива. Он веселел и отогревался в светлом зале, в тепле, в музыке.

Старик музыкант приложил скрипку к подбородку и заиграл, а мальчик отложил бубен и запел старинную фламандскую песню.

За столиками притихли.

— Ещё! — попросил хозяин.

Мальчик пел новую:

Над рейнскою струёю,

Над светлым током волн

Раскинулся по склону

Старинный город Кёльн…

Жилец качал головой в такт песне. Он задумался. Хозяин с участием смотрел на него; он уже привык к тому, что чердачный жилец не спрашивает ни еды, ни пива.

Мы с матушкою жили

На рейнском берегу…

Жилец подсказывал слова.

— Хорошая песня! — вежливо сказал хозяин. — Вы знаете её?

— Это слова Гейне, поэта Гейне, — сказал жилец.

Музыканты кончили песню. Старик наклонился над столиком и пододвинул к себе кружку с пивом. Мальчик укладывал скрипку в футляр.

«Сейчас он пойдёт по столикам с шапкой», — подумал Гантье и увидел, как вдруг забеспокоился чердачный жилец. Он торопливо ощупал карманы.

Мальчик обходил столики. Серебряные монетки, как улов мелкой рыбы, блестели у него в шапке. Через два столика сидел жилец. Он обвёл присутствующих глазами. И весёлость, и задумчивость — всё пропало. Гантье больно кольнуло в сердце, — такое смущённое и несчастное лицо было у него.

— Менгер Деккер! — Гантье тихонько подбежал к жильцу. — Вот у меня есть!

Он положил у его руки двадцать сантимов.

— Спасибо, Гантье! — сказал жилец.

Он бросил монетку в шапку музыканта.

— Спасибо, Гантье, милый, — сказал он ещё раз. — Сегодня я не мог без музыки.

Гантье слышал, как он что-то невнятно пел, взбегая по своей лестнице.

Попозже вечером Гантье ещё раз поднялся к двери чердачной комнаты.

Жилец зажёг, наконец, свою свечу. Он писал быстро, склонясь над подоконником. Он громко говорил и смеялся, один, сам с собой.

— Жилец сошёл с ума! — Гантье в испуге приник ухом к скважине замка.

«Но довольно, мой добрый Штерн!… Теперь я, Мультатули, берусь за перо!…

Знайте же все: яванец стонет под гнётом!…

Я буду протестовать!…»

Жилец кричал.

«Сошёл с ума!… — терзался под дверью Гантье. — Заболел от истощения и холода!…»

— Я буду протестовать против походов и геройских подвигов в борьбе с несчастными людьми, которых насилием принудили к восстанию… в борьбе с жертвами постоянного и подлого разбоя!…

Правда, повстанцы — это бедные, изголодавшиеся люди, а пираты — «почтенные» люди Голландии.

Мне не поверят?

Тогда я переведу свою книгу на те немногие языки, которые я знаю, и на те многие, которым я ещё могу научиться, и я потребую у Европы того, чего не нашёл в Голландии.

И во всех странах мира будут петь песню с припевом:

Между Фрисландией и Шельдой

Лежит пиратская страна.

А если и это не поможет?

Тогда я переведу свою книгу на малайский, яванский, сунданский, альфурский, бугинейский, баттайский языки…

И я научу военным напевам тех мучеников, которым я обещал помочь.

Тебе посвящаю я свою книгу, Вильгельм Третий, король владетель прекрасной страны, островной Индии…

Тебя спрашиваю я: такова действительно твоя воля, чтобы тридцать миллионов подданных именем твоим заставляли голодать и терпеть насилие?…

Жилец стонал. Гантье застучал в двери:

— Менгер!… Что с вами, дорогой менгер?… Может быть, вы…

Но жилец вдруг поднял мальчика к самому потолку чердака, встряхнул в воздухе и поцеловал.

— Гантье! — сказал жилец. — Я кончил свою книгу!

— Хорошо написано, — сказал менгер Ван-Леннеп.

— Тем более опасно, — возразил менгер Рошуссен.

— Несмотря на ужасный почерк, на бледные разбавленные чернила, на всё увеличивающуюся слабость зрения, я прочитал её в одну ночь!

— Дроогштоппель!… Это так талантливо!…

— Я так смеялся! — сказал Рошуссен.

— Тем хуже, если талантливо, — хмуро сказал Ван-Леннеп. — Это не рукопись — это бомба, начинённая порохом.

— Пока это рукопись, это ещё никому не приносит вреда.

— Рукопись может стать книгой!…

Оба менгера стояли друг против друга. Они были не похожи друг на друга: Ван-Леннеп — пожилой, в бакенах, с тростью, с лошадиными зубами, в гороховом длиннополом сюртуке старого помещика; Рошуссен — помоложе, гладко бритый, пухлощёкий, в котелке, сдвинутом на ухо, в городском костюме.

— Если эта книга выйдет и получит распространение, — сказал Ван-Леннеп, — позор ляжет на голову нашего короля.

— Если эта книга выйдет, — сказал Рошуссен, — мой табачный контракт в Индонезии может лопнуть.

— Надо принять меры! — сказал Ван-Леннеп.

— Я дам автору приличную сумму денег и попрошу его отказаться от издания.

— А если он не согласится? Он может предложить свою книгу во Франции. Это будет ещё хуже!

Внизу позвонили.

— Вот он идёт!

— Что же вы предлагаете, менгер Ван-Леннеп?

— Начинайте вы. Если у вас не выйдет, тогда я… Я приберёг одну штучку.

— Какую?

Эдвард уже входил. Он был бледен и едва держался на ногах.

За ним прислали через два дня после того, как он оставил свою рукопись для прочтения Ван-Леннепу, известному в Амстердаме покровителю литературы, всеми уважаемому человеку. Прислали для «срочных переговоров».

Эдвард увидел замешательство на лицах обоих менгеров. Ван-Леннеп отошёл к окну. Сердце у Эдварда оборвалось.

«Плохо!» — подумал он.

Конечно, его работа никуда не годится. Это был бред, горячка, наспех подобранные слова. Воспаление мозга от истощения и холода… Рукопись не подошла, это ясно…

Сейчас они ему это скажут, и он уйдёт, и всё будет кончено.

— За мной посылали, менгер Рошуссен, — нетвёрдо начал Эдвард. — Значит… значит, менгеры уже прочли мою рукопись?

Он боялся спросить прямо: понравилась ли она, помогут ли они ему напечатать её.

— Менгер Деккер! — твёрдо сказал Рошуссен. — Я человек прямой и люблю начинать прямо с дела. Сколько вы возьмёте за то, чтобы ваша рукопись никогда не появилась на свет?

— Я не понимаю вас, менгер Рошуссен, — едва выговорил Эдвард. — Моя книга плоха?

— Ваша книга вредна! Она не должна выйти в свет!… Это позор для моей страны!… Это ущерб кофейной и сахарной торговле!… Это опасный бред, за который Голландия может слишком дорого заплатить!

— Понимаю! — сказал Эдвард. — Значит, книга моя не так плоха.

Эдвард сел. Его плохо держали ноги. Он провёл рукой по лбу, точно проверяя себя.

— Никаких денег я не возьму, — сказал Эдвард.

— Что же вы хотите, менгер Деккер? Может быть, место? Приличное место в колониях или здесь? У меня есть связи в Амстердаме.

— Резиденство! — дерзко сказал Эдвард. — Резиденство на Яве!… Любое, в восточной или западной, мне всё равно. Я требую резидентства, в котором мне будут даны все полномочия… Полная свобода проводить реформы, облегчать положение туземцев, как я найду это нужным.