Добывать свой статус владетеля Тахейн Глиффа Грегордиану пришлось, сражаясь в поединках со всеми единокровными братьями и еще с несколькими высокородными асраи, прибывшими из столицы, и пожелавшими претендовать на положение архонта Приграничья. Конечно, его отец мог просто передать ему все лишь пожелав, но упрямый дини-ши, перед собственным освобождением захотел получить весьма наглядное подтверждение, что его чистокровный потомок и правда этого достоин. Именно с отнюдь нелегкой руки Гволрхэйма по сей день в Тахейн Глифф иногда являются ищущие власти и славы, а точнее смерти идиоты, мечтающие оспорить положение архонта у Грегордиана.
— Твой отец не простил матери ухода? — тихо спросила Эдна и Грегордиан насмешливо фыркнул на это глупое, чисто человеческое предположение. Что в его рассказе могло привести его женщину к столь нелепому выводу? Но при этом тончайшие, невесть откуда взявшиеся, ручейки сомнения поползли из центра груди к разуму, сливаясь там в одно и обретая неожиданную силу и объем.
Всегда Грегордиану казалось, что его отец устроил те испытания лишь для того, чтобы он, тогда еще слишком юный, никогда не смел забывать кем рожден и каждый такой вызов должен был стать напоминанием об этом. Но сейчас, когда деспот чудным образом позволил себе взглянуть на это глазами Эдны, ему вдруг померещилось, что поступок отца и его всегдашняя подчеркнутая холодность к младшему своему отпрыску, был ничем иным, как местью за что-то. Но ведь чушь полнейшая! Между Гволрхэймом и Мюрхэйн никогда не было никакой романтики, деспот это знал, был просто уверен. Единственной целью их соединения было его рождение. Вот только неожиданно ему припомнилось ворчание не заметившего его брауни, прислужившего одной из капризных отцовских фавориток — асраи о том, как хорошо жилось в Тахейн Глиффе при Мюрхэйн Свободной, когда здесь не было ни единой заносчивой монны. А еще то, что, не смотря на обилие любовниц после ухода матери больше детей у отца не родилось. Но во имя Богини, было это так давно и сам Грегордиан так ненавидел в те времена этих злобных, язвительных стерв, что вполне мог и придумать себе бурчание брауни, а отсутствие еще детей вообще не показатель.
Да уж, это погружение в прошлое в сопровождении Эдны и ее кратких, задумчивых комментариев, то еще оказывается приключение с метаморфозами. Никому он раньше о себе не рассказывал. Да и кто бы осмелился его расспрашивать? И зачем? Все, кто был свидетелем его взросления и так все знали и помалкивали. Остальные довольствовались сплетнями или просто не интересовались. Одно, из всем известных, правил их мира — не важно, как ты достиг чего-бы то ни было, если у тебя хватило на это сил, значит так и должно быть. Но в том-то и главная штука, что Эдна не обременена моралью и восприятием мира Богини. И под ее наполненным собственными печалью и сожалением, но при этом сосредоточенным взглядом, он ощущал себя все более странно. Это пристальное внимание будто магическим образом трансформировало все что он ей рассказывал, меняя и воздействуя и на его собственное восприятие давно минувшего. Там, где он помнил себя несгибаемым, упрямым зверенышем, никому не дававшего спуску, она умудрилась рассмотреть одинокого, лишенного тепла ребенка. Грустным вздохом и кратко оброненным «А у меня никогда не было братьев и сестер. Хотя…и быть-то не могло, теперь выходит» Эдна вдруг резко сдвинула куда-то в сторону его столько лет царившее довольство от того, что он, став владетелем Тахейн Глиффа, выгнал к проклятым созданием всех тех, кто был связан с ним одной кровью, мстя за все обиды детства. И поэтому, когда она задумчиво поглаживая линию его челюсти, спросила был ли он влюблен когда-то, Грегордиан замер и вовсе не от приступа дикой злости, которую извечно и непременно вызывало у него любое упоминание об этом позорном моменте его жизни. Много лет он бесился, когда кто-то или что-то напоминали и просто отказывался перебирать в памяти все подробности своей унизительной слабости. И опять на краткое время сердце загрохотало, вливая в кровь долго сохраняемую ненависть, но потом откуда-то изнутри мягко накатила волна этого нового, исходящего от Эдны обезболивающего умиротворения и оно медленно, но уверенно вернулось к прежнему размеренному ритму.
— Ну, если это можно так назвать, Эдна, — сдержав желание скрыть истинные чувства за презрительной усмешкой, ответил деспот.
— Если я попрошу рассказать, прикажешь мне заткнуться? — тонкие пальцы, посылающие волны уютного удовольствия, замирают на его подбородке.
— Есть такое искушение, женщина, — чуть опустив голову, Грегордиан кратко прихватил зубами один из них, нахально намекая на продолжение. — Не много ли откровений для одного раза?
— Не могу судить, — чуть пожала плечами Эдна и снова вернулась к поглаживанию. — Мне было не с кем и не о чем откровенничать особо в жизни. О самой главной тайне, связанной со мной, я и сама была не в курсе, подруг у меня не было, любовников, которым хотелось бы открыть душу, тоже. Так что тебе решать, много или мало, Грегордиан.
При упоминании о прежней жизни Эдны, особенно о жалких человеческих мужчинах, с которыми она делила постель, внутри у деспота заворочалось что-то огромное, злое, лишающее комфорта. Остро захотелось опрокинуть ее на спину, прижать всем своим весом к постели и стребовать имя каждого, а потом отправиться в мир Младших и притащить их сюда, прямо на главную площадь Тахейн Глиффа и, подвесив за ноги, выпотрошить, заставив Эдну слушать, как они будут рыдать и выть. Но, во-первых, Эдне сейчас было и так плохо, добавлять к этому еще хоть каплю боли Грегордиану совершенно не хотелось, во-вторых, он был абсолютно уверен, что эта женщина не оценит по достоинству подобное, а значит, вся демонстрация исключительности собственных на нее прав теряла смысл. Кровь, проливаемая по какой бы то ни было причине, не возбуждала Эдну, совсем нет.
— Был ли среди твоих любовников кто-то, о чьей потере ты сожалеешь? — сделав несколько раздраженных вдохов, спросил деспот.
— Мы же вроде говорим сегодня о тебе! — напомнила Эдна.
— Эдна! — предупреждающе рыкнул деспот, стискивая волосы на ее затылке и вынуждая смотреть в глаза. Богиня, как же ему хотелось наказать ее жестким поцелуем за то, что мысли о ее прошлом колеблют его контроль. А может, вовсе не по этой причине, а потому что это просто дико нравится ему. Но сейчас это будет излишне. Хватит с него и многочасового состояния полуготовности, новая боль от неутоленного взрывного возбуждения совершенно ни к чему.
На секунду Грегордиану показалось, что его ждет очередной приступ неповиновения, но потом Эдна качнула головой, мягко высвобождаясь из его хватки.
— Нет, Грегордиан, не было. А у тебя?
Будет ли умно отвечать на такие вопросы честно, добровольно признаваясь в хоть и давней, но уязвимости?
— Я сожалею лишь о собственной слабости и близорукости, но думаю, что их вполне оправдывает моя тогдашняя молодость и чрезмерная похотливость, свойственная возрасту.
И с каких это пор он вообще ищет чему-то оправдания?
— То есть сейчас ты уже не так похотлив? — тихо засмеялась Эдна, сотрясаясь на его животе.
— Если бы я был таким же ненасытным, как раньше, то не лежал бы сейчас тут с тобой, а вбивал в постель до утра другую, — что его ответ был чрезмерно резким, Грегордиан понял по тому, как сжались челюсти Эдны и затвердело еще секунду назад мягкое, расслабленное тело женщины.
Улыбка, только что ласкавшая его сознание, исчезла, не оставил и тени, а губы стали жесткой, чуть болезненно искривленной линией.
— Ну, это ведь лишь дело времени, причем самого ближайшего, — изображая безразличие, Эдна перевела взгляд с его лица на стену и, глубоко вздохнув, дернула подбородком, будто отмахиваясь от навязчивых мыслей. Зверь заерзал, посылая деспоту волну упрека за сквозившую болезненность этого мимолетного движения и резкую смену настроения. Эдна не отстранилась ни на сантиметр, но вдруг стала ощущаться бесконечно далекой, пребывающей в том пространстве, куда он в принципе смог бы добраться, но не знал, какие законы там царят. Был там чужаком, лишенным всей своей мощи и влияния. Грегордиан отмахнулся от зверя, веля ему знать свое место, но на мгновение испытал острое желание иметь хоть что-то, любое возможное средство, чтобы сгладить или вообще стереть без следа все, что делает его женщину вот такой. Знать, к примеру, слова, способные избавить и его от нежеланной и такой новой тяжести вины за ее боль. Но на самом деле его вины в том, что он рожден тем, кто есть, нет. Так что не смысла ее и испытывать, а значит, искать слова утешения и оправдания. Оправдываться ему не за что, а утешение — что это вообще такое? Все равно как никчемная, якобы лечебная повязка на рану, которая или должна зажить сама собой, или убить того, кому нанесена. В его мире никого не лечат. Зверь вздрогнул и тревожно заметался, когда Грегордиан выбрал столь неуместное сравнение, но деспот его одернул. Второй вариант точно не для Эдны! Он просто не позволит ей умереть, угаснуть, покинуть его. Если она не в состоянии будет сама выздороветь от травмы, наносимой необходимым появлением в его жизни Илвы, то он постарается научить, как с этим жить, отвлечь чем угодно, заставить, наконец. В конце концов, это же не навечно, а все временное можно и перетерпеть. Она научится.
