Грегордиан молчал и не двигался у меня за спиной, и только дыхание выдавало, что он живое существо, а не каменное изваяние.

— Ты права, Эдна, — признал он спустя, кажется, бесконечные пару минут, которые я провела в ожидании вспышки его гнева. — Но твоя правота ничего не меняет. Если ждешь от меня слов утешения или оправданий, то их не будет. Никогда. Я смиряюсь с судьбой, а ты смиришься с тем, что никогда не покинешь меня.

Я заглянула так глубоко в свою душу, как только могла, находясь в подобном состоянии. Под тончайшей до прозрачности коркой ледяного сиюминутного спокойствия, что правильнее будет назвать скорее уж онемением, бушевал бескрайний и бездонный океан моих эмоций. Но под ним, еще много-много глубже неожиданно нашлась безмятежно-неподвижная, почти монолитная основа. И вот на этом изначальном уровне я будто всегда знала, что вариант реальности, где рядом со мной нет этого мужчины, просто не может существовать в принципе. Хотя правильнее будет, наверное, сказать меня рядом с ним. Но как быть со всей этой безумной толщей протеста, гнева, отчаянья, что продолжали буйствовать над этим глубинным знанием? А вот на это ответа во мне не было, сколько не ищи. Какая-то особенно изощренная издевка судьбы знать, видеть, осязать того, кто для тебя важнее кислорода, и не иметь понятия, как изменить фатальный заряд наших сущностей, что вечно толкает нас прочь друг от друга, вместо того чтобы притягивать.

Вдохнув всю свою боль и обреченность вместо воздуха, я запрокинула голову, выдыхая их прямо в это безразличное небо жестокого мира, подарившего или проклявшего меня этим мужчиной.

— Ну, раз так, то, возможно, мне стоит узнать по-настоящему, с кем я обречена провести все оставшиеся мне дни, — сказала и потерлась макушкой о щетину на подбородке Грегордиана.

— Разве в этом вопросе у тебя нет ясности, женщина? — пробормотал он, опустив голову и неожиданно нежно целуя в шею.

— Я знаю великолепного загадочного любовника и жестокого непредсказуемого архонта Грегордиана, я знаю прекраснейшего зверя, самого сильного, какого можно представить, и самого нежного из всех, что могла бы пожелать. Но ведь это не весь ты. Если ты берешь у меня все без остатка, то и прояви щедрость в ответ. Открой мне, каким ты был, как стал тем, кто сейчас, и, если уж пожелаешь, солги о том будущем, в котором для нас возможно счастье.

— О многом просишь, женщина, — хмыкнул деспот, стягивая меня наконец с парапета и подхватывая на руки. — Но я ведь пообещал, что буду стараться дать тебе все, чего пожелаешь.

Не спеша он отнес меня в спальню и устроил нас на кровати так, что сам полусидя опирался о резную спинку, а моя голова лежала на его животе.

— Спрашивай, — позволил он. — О будущем не лгать обещаю, Эдна, но вот о тех временах, когда был сопляком, достойным лишь жалости, могу и приврать.

Деспот все еще продолжал неотрывно смотреть на лицо недавно уснувшей Эдны осваивая буквально на ощупь это новое странное, но совершенно не чужеродное ощущение в душе — полнейшее умиротворенное облегчение. После всего через что пришлось пройти, испытать, испробовать в его жизни оно было сродни какому-то неожиданному открытию, незнакомым и слегка шокирующим. Отличным от истощения и торжествующей обессиленности в завершении одного из бесконечного множества сражений в его жизни, когда каждый мускул наполнен усталостью и болью, но сознание упивается победой. Абсолютно не похожим на опустошение и сытую расслабленность после изнурительного долгого секса, даже того что был у него с Эдной, а ведь он уже престал противиться тому, что в его мыслях их близость была действом на абсолютно ином уровне, чем весь его прежний опыт.

Единственно знакомые ранее Грегордиану состояния покоя не подходили для описания его состояния после почти бесконечного неспешного разговора с Эдной. Даже за всю жизнь ему не случалось говорить так много, уж за одни сутки точно. Тем более, когда темой этой беседы был он сам. Естественно он привык за эти годы к тому что люди при встрече приветствуют его, желают удачи, здоровья, благосклонности Богини. На празднествах и пирах большинство тостов и речей тоже были посвящены его свершениям и восхваляли бесконечно. Когда являлись просители или жалобщики, все их внимание тоже было сосредоточено на его персоне. Но все они обращались, взывали, хвалили, молили грозного архонта Грегордиана. Того кем он и является сейчас по факту, кто способен убивать, миловать, одаривать, защищать. Его слово было весомым и окончательным, часто судьбоносным, вот поэтому только архонт Грегордиан и имел для всех значение. Это в его постель пытались попасть прекрасные монны, ему угождали, его благосклонности искали. И именно он, грозный необходимый всем архонт, кажется, имел меньше всего значения для этой женщины. Эти слова, сказанные Эдной, про то что это не весь он …что-то делали с ним. Ему бы стоило насторожиться из-за этого ее стремления заглянуть глубже, привычно небрежно оттолкнуть, но нет. Аномальное, почти дикое для деспота желание открыться, вот что он испытывал. Не просто продемонстрировать ей свою силу, жесткость, возможности, щедрость, умение побеждать, не смотря ни на что, этому Эдна и так уже была свидетельницей. Глупый, почти неестественный импульс узнать, как эта женщина станет смотреть на него узнав всего, не деля на того любовника, что встретила в мире Младших, жестокого архонта и зверя, явно заслужившего ее благосклонность и привязанность. Ему бы стоило почувствовать себя каким-то жалким от этой мотивации быть в ее глазах цельным, но сейчас, когда здесь были лишь он и она, это вдруг перестало иметь такое уж решающее значение. А может все дело в том, что у Эдны была эта странная способность противостоять ему, иногда доводя все до предела, но лишь тогда, когда он сам давил. Но никогда она не была той, от кого он испытал бы даже крошечное желание защититься. Испытывающее, буквально поджигающее его заживо противоборство — да, но настоящее нападение, прямая ли то атака или коварный, хорошо просчитанный удар исподтишка, в коих могут быть столь совершенны именно женщины — нет. И дело совершенно не в том, что сама мысль о ее способности нанести ему вред была смехотворной, а в том, что от Эдны никогда, даже в моменты отчаянья и ярости не исходила разрушительная аура.

Вот поэтому эта почти исповедь далась ему так тяжело и так легко одновременно. Конечно у деспота не было проблем с тем чтобы сухо изложить факты своей жизни. Рожден от союза двух чистокровных дини-ши, единственный ребенок, которого снизошла подарить Гволркхэйму, тогдашнему владетелю Тахейн Глиффа и архонту Приграничья Мюрхейн Свободная. Одна из последних женщин дини-ши. Их раса никогда не была многочисленной и в силу просто патологической неспособности уживаться двум чистокровным в одном пространстве становилась лишь все более редкой. Гволрхэйм на тот момент был сильнейшим из дини-ши в Закатном государстве и именно поэтому Мюрхейн решила соединиться с ним и дать жизнь потомку. Покинула она Тахейн Глифф едва ее сыну Грегордиану исполнилось три и вернулась в свои пределы, к бескрайним морским просторам востока и великолепным, судя по рассказам, островам и сомну прущих извне чудовищ, в сражении с которыми Мюрхейн и проводила свою жизнь, как и должно дини-ши. Больше Грегодиан никогда ее не видел. Гволрхейм не был обременен проклятием четвертого в роду и поэтому имел еще детей от своих многочисленных фавориток, среди которых и пришлось расти деспоту. Его отец питал слабость к прекраснейшим моннам асраи и все его братья и сестры были полукровками, и гораздо старше самого Грегордиана. К дочерям Гволрхэйм был совершенно безразличен и с легкостью отпускал их с матерями, когда желал сменить одну фаворитку на другую. Сыновей же оставлял подле себя, хотя не считал нужным не только выделять кого-то из своих детей, превознося над другими, но и не считал их достойными какого-либо особого статуса по сравнению с его воинами. Жили сыновья самого владетеля Тахейн Глиффа на нижних ярусах, в спартанских условиях, вместе с новобранцами и проходили обучение наравне с ними. Столько лет, вспоминая иногда о своем детстве и юности Грегордиан не позволял себе испытывать ничего кроме гордости, что выжил и возвысился над братьями, не смотря на то что был младше, и никто ему не помогал до появления новобранца Алево, и не щадил. Наоборот, зная какой силы он достигнет, войдя в полную силу, братья искали способ избавиться от него так или иначе.