Лавиния широко распахнула глаза, обведенные темными кругами. Да полно, не сон ли это? Его сиятельство был здесь? Он правда пришел, услышав, как она плачет, он утешал ее, он обнимал ее, он сказал, что сам приглядит за Алонсо и отправил ее в постель, потому что «ребенку нужна здоровая мать». Это был он? Да ведь с тех пор, как у Алонсо начались эти боли, его сиятельства и дома-то почти не бывало! С чего бы вдруг ему вздумалось… Оставив мысль незаконченной, маркиза сбросила одеяло и села в постели. Сердце ее испуганно сжалось в предчувствии беды. Алонсо! Она быстро спустила ноги с кровати, босая метнулась к колыбели и приподняла полог.

— Алонсо!..

Колыбель была пуста. И одеяльце исчезло. Куда он унес его? Зачем? Перед глазами Лавинии всё поплыло. Почувствовав накатившую вдруг холодную слабость, она ухватилась рукой за бортик колыбели и словно в полусне услышала:

— Доброе утро, ваше сиятельство! Сами проснулись? Вот уж как вовремя!

Маркиза, моргнув, медленно подняла голову. На пороге спальни стояла няня Роуз с Алонсо на руках. И улыбалась.

— Завтрак вот-вот будет, ваше сиятельство, — входя, снова сказала нянька. — Но, верно, прежде его кое-кому другому придется подать — уж весь извертелся, того и гляди возмущаться начнет!

Как будто в подтверждение этих слов, младенец сердито закряхтел и принялся сучить ножками, выворачиваясь из рук няни. Лавиния, наконец уяснив, что ребенка у неё не похищали, вот он, живой и здоровый, без сил опустилась на стул возле колыбели.

— Да, конечно, — чуть слышно выдохнула она. — Дай мне его, Роуз…

Маркиза Д’Алваро, вернувшись в постель, кормила сына, слушала веселую болтовню его няни и внутри вся сгорала от стыда. Нет, прошлая ночь оказалась вовсе не сном. И ее муж правда был здесь, он действительно взял на себя Алонсо, и, похоже, возился с ним один до самого рассвета. Он унес малыша из комнаты, чтобы дать ей поспать, — а она боги знают что себе вообразила!..

— Вы отпустили меня, да я и пошла к себе, — щебетала Роуз, пока явившаяся с подносом из кухни горничная растапливала камин. — Думала не ложиться, мало ли, вдруг вы позовете, присела в кресло передохнуть, да и сморило меня прямо в нем. Так до свету и проспала сидя. А утром приходит ко мне его сиятельство, собственной персоной, — и с малышом на руках. И оба мокрые! Алонсо, верно, постарался, да я уж вид сделала, что не замечаю…

Нянька улыбнулась, вспомнив растерянное и беспомощное лицо хозяина, горничная от камина хихикнула, а их госпожа еще ниже опустила голову.

— Протягивает мне дитя и говорит — сделай, мол, что-нибудь, Роуз, возьми ребенка, я, мол, пеленки менять не умею. Ох, насмешил! Да какой же мужчина умеет-то?.. Но я, конечно, ничего не сказала. Взяла маленького. А его сиятельство говорит — госпожу, мол, не трогайте, обойдитесь пока тут сами, пусть ее сиятельство хоть поспит по-людски…

Маркиза Д’Алваро, с полыхающими щеками, склонилась к самой голове жадно причмокивающего сына. Так совестно ей не было еще ни разу в жизни. «Пеленки»… «Пусть поспит»… И этого человека она едва не обвинила во всех смертных грехах?

— Ну, я, понятно, пообещала, — продолжала между тем Роуз, не замечая смущения своей госпожи. — Взяла маленького, искупала, в чистое переодела — да он и уснул опять. Боялась, что начнет сызнова к вам, ваше сиятельство, на руки проситься, ан нет, обошлось. Спал он, правда, недолго, проголодался-то эвон как — да всё ж таки вы отдохнули! Уж не знаю, что там вечером будет, но…

Алонсо, насытившись, икнул и уперся матери в грудь кулачком. Лавиния, приподняв его, прижала теплую головенку к своему плечу. Кажется, вчера муж вот так же прижимал к себе ее саму. Как ребенка. «Астор. Так короче», — всплыл в памяти глуховатый сочувственный голос, и Лавиния мучительно зажмурилась. «Хвала богам, что Роуз с порога принялась за болтовню, — подумала она. — И я ни слова сказать не успела!» Алонсо икнул снова, и няня, проворно набросив на плечо полотенце, склонилась над постелью.

— Давайте, я возьму его, ваше сиятельство, — сказала она, протягивая руки. — Мы уж с ним вроде как помирились!

Лавиния кивнула, избегая смотреть ей в лицо. Конечно, о том, что пришло в голову госпоже при виде пустой колыбели, Роуз даже не догадывается, но всё равно — как стыдно!..

— Анни, — помедлив, спросила она у горничной. — Его сиятельство дома?

— Нет госпожа, — донеслось от камина. — Уж час как уехал, даже и завтракать не стал. Ему там записку какую-то принесли, вроде с заставы.

— Какую записку?

— Не знаю, госпожа. Денщик его, наверное, знает, да только они вместе уехали. Пойти спросить у Пэт? Может, муж ей сказался?

Лавиния молча покачала головой. Алонсо, недовольно кряхтя, но, слава богам, без крика, устроился на руках у своей няньки, горничная, придвинув к камину решетку, поставила маркизе на колени поднос с завтраком и вышла. Ее сиятельство, всё еще терзаясь муками совести, взялась за ложку. Анни сказала, маркиз не стал завтракать — верно, торопился. На заставу? Там что-то неладно?.. «Боги-хранители, только бы не как в прошлый раз!» — холодея, подумала Лавиния. И, поразмыслив, решила, что это все-таки вряд ли. Прислуга спокойна, колокола не звонят, да и муж, случись самое страшное, наверняка предупредил бы ее, как тогда, в ночь штурма. Лавиния поежилась. Она до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что война, это далекое прошлое, о котором изредка, бывая в благодушном настроении, им с братьями и сестрами рассказывал отец, теперь стала реальностью. Даже несмотря на ту страшную ночь, когда пограничье разбудил звон сигнальных колоколов, даже несмотря на совсем недавно виденные ею со стен поместья Алваро нескончаемые колонны лошадей и солдат, что маршем шли от Разнотравья к Туманному хребту. Она всё помнила, всё видела — и всё равно не хотела верить. Война! Маркиз говорил жене о западе, скупо, словно бы нехотя, говорил, что южной границе ничего больше не грозит, но то, как он всегда при этом отводил глаза, не вселяло надежды. Миру пришел конец. И пусть здесь, на юге, всё осталось почти как было, пусть на заставах больше не били тревогу, да только… Расколотую вазу можно склеить, можно даже загладить швы и снова покрыть их цветной эмалью — но о том, что под ярким глянцем прячутся трещины, трудно забыть. Война! Не такого будущего она хотела для своего сына, и любая мать согласилась бы с ней. Но Алонсо по крайней мере был еще совсем малыш, а вот другие? Взять хоть старших сыновей Абель Д’Освальдо — они ведь кадеты военной школы, они принесли присягу, и в любой момент их могут бросить в бой! Совсем молодых мальчишек!.. А их отец? Бедняжка Абель до сих пор вздрагивает, стоит ей только вспомнить ту ночь, — так сильно она волновалась о муже. «Ты даже не представляешь, моя дорогая, чем для меня обернулись эти три дня! — после говорила Лавинии баронесса. — Я едва с ума не сошла! Хвала богам, он вернулся живой, и врагу не удалось прорваться через наши заставы, но стоит мне только подумать, что всё могло быть совсем иначе…»

Лавиния утешала подругу, хотя и ей было что помнить. Не только Карлос Д’Освальдо был хранителем. Маркиза Д’Алваро называли так же. И в отличие от своего соседа, домой он вернулся той же ночью — с лицом, залитым кровью, без сознания, тяжело контуженный в голову. Лавиния не любила мужа, но при виде его неподвижного тела, что внесли в дом на одеяле четверо мрачных бойцов, едва не лишилась чувств. Она решила, что он погиб. И вдруг поняла, что совсем этого не хочет. Тот человек, за которого она вышла замуж, холодный, злой и бесчувственный, которого она боялась до дрожи, давно растаял в прошлом. Этот был другой. Может быть, совсем не такой, о каком она когда-то мечтала, но Лавиния не хотела его терять. Она привыкла к нему. Его спокойный голос, когда он, перед тем, как отправиться на заставу, сказал ей: «Не в первый раз, отобьемся», вселил в нее уверенность — что бы ни случилось, им с Алонсо бояться нечего, их есть кому защитить. Что, если теперь станет некому?..

Маркизу Д’Алваро повезло. Обошлось контузией, но целые сутки, до тех пор, пока он не пришел в себя, Лавиния не отходила от его постели. Алонсо приносили ей на кормление и уносили, ела она сама тоже в спальне его сиятельства, роняя ложку и бросаясь к кровати всякий раз, стоило мужу пошевелиться, и спала там же, в большом старом кресле у камина. Ей было страшно. Она не хотела опять остаться одна — нет, только не теперь, когда всё, наконец, наладилось, когда у нее появилась семья, когда они двое вроде бы стали ближе друг к другу. Не теперь, когда за окном война. Не теперь — и никогда!..