Повинуясь командирам, солдаты идут на смерть. Что заставляет их преодолеть инстинкт самосохранения? Отчаяние, алчность, чувство долга? Или вера — в себя, в покровительство свыше, в правоту своего дела? Ведь смерть в бою только возможна, а не неминуема. Вот он — тот момент, когда фигура командира обретает всю свою важность: именно он заставляет звучать струну, которая задает общий тон. Но стройным ли выйдет хор, вот в чем вопрос. Как глупость распространена больше, чем ум, так и трусость встречается чаще, чем доблесть.
В какую минуту люди перестают подчиняться? Когда пропадает то, что заставляло идти трудным путем, а не легким, — сражаться, а не убегать, ждать выдачи жалованья, а не отнимать добро у обывателей. Когда страх наказания — физического или метафизического — меркнет на фоне большего страха или, наоборот, пропадает начисто.
Как только солдаты перестают выполнять приказы, армия превращается в толпу — толпу беглецов или толпу мародеров. Она тоже способна убивать, но не способна вовремя остановиться. И вот теперь другой важный момент. Если толпу никто не направляет, она погибнет — ринется, незрячая, со всех ног, не разбирая дороги, расшибется о скалу или свалится в пропасть. Но направить её должен другой человек — не тот, кому она перестала подчиняться.
Толпа хочет повиноваться. Она ведь привыкла: кто решает, тот и отвечает за всё. Толпу никогда не судят — судят зачинщиков. Но зачинщик непременно укажет толпе легкий путь, натравит на беззащитных, иначе она не последует за ним.
А что же тогда такое народ? Добрые граждане? Верные подданные? Народ может восстать, но не озвереть и не обезуметь, как толпа. Народ созидает, толпа разрушает. Народ идет более трудным путем сознательно, а не слепо повинуясь. За кем же пойдет народ? За тем, кто укажет ему цель. Это должна быть великая цель. Например, Земля обетованная. Путь к ней будет долог и нелегок, но народ с него не свернет, потому что он сам так решил.
Всё это прекрасно, но как найти цель, которая сплотила бы весь народ? Из истории следует, что люди способны объединиться лишь в борьбе против общего врага — тогда народ превращается в армию. И то еще кое-кто назовет завоевателей освободителями. А если без войны, без кровопролития? Как найти цель, которую каждый сочтет своей? Ведь если этого не будет, то рано или поздно кто-нибудь крикнет: "Люди, остановитесь! Вас обманывают! Вас не ведут к вашей цели, вас используют, чтобы достичь своей!" И народ превратится в толпу.
С толпой может сладить армия: выполняя приказ, армия утверждает закон, что в ее собственных глазах ставит ее выше толпы, ведь толпа попирает законы. С другой стороны, армия не пойдет против народа, поскольку сама принадлежит к нему. Толпа — животное, народ имеет душу. Народ — носитель закона. Если разобраться, по праву рождения власть лишь передается, основатель же династии получил свою власть по избранию. А кто может дать власть, тот может и отнять её.
Но кто же всё-таки есть народ? Можно ли взглянуть ему в лицо? Кто эти "народные избранники" — вожди народа или предводители толпы? Они говорят, что настоящий народ — это третье сословие. Но когда "французский народ помог американскому народу отстоять независимость", это совершили дворяне, жаждавшие славы и приключений, армия и флот, а вовсе не мещане и крестьяне. Что не помешало городской бедноте праздновать победу…
Хорошо, вернемся к цели — к мирной цели. Во всех наказах избирателей от третьего сословия говорилось о Конституции, а по всем городам граждане записываются в Национальную гвардию, называя себя патриотами и "федератами". Вот и цель, вот и армия. Федераты собираются отмечать годовщину взятия Бастилии и с этой целью съезжаются в Париж. Вот и лицо народа. Значит, нужно прийти к ним и провозгласить их цель своей. Чтобы потом повести их за собой.
Вести за собой — значит, прокладывать путь у всех на виду, чувствовать спиной чужое дыхание, привыкнуть к тому, что в тебя тычут пальцем и плюют. Хватит ли сил? Однако другого выхода нет. Иначе — только война.
По всему Марсову полю копошились люди: орудовали кирками, заступами, лопатами, жужжали пилами и стучали молотками. К празднику Федерации поле предстояло превратить в огромный цирк с трибунами для сотен тысяч зрителей и алтарём в центре, поставить триумфальную арку и королевский трон. Рабочие, не получавшие платы, отказались работать за еду, тогда парижане всех сословий сами взялись за дело. Работа нашлась для всех: мужчин, женщин, детей; ремесленные цеха приходили со своими значками, для безработных организовали "общественные мастерские", даже монахи и монахини превратились в землекопов. Лафайет закатал рукава и возил тачку, нагруженную землей. Адриенна успела пожалеть о том, что отказалась от перчаток: она уже натерла себе водяные мозоли черенком лопаты и, похоже, загнала занозу в ладонь. Ничего: вечером она обработает руки, к утру они заживут, а завтра она будет умнее.
Освежающе-прохладный ветер пронесся над землей, трепля косынки и взвивая подолы; палящее солнце скрылось за тучами, а потом и вовсе хлынул дождь, да какой! Женщины и дети с визгом разбежались, ища, где спрятаться; Адриенна укрылась под навесом, где держали инструмент. Мужчины-санкюлоты продолжали работать, не обращая внимания на ливень, кто-то даже запел:
Люди смеялись, Адриенне тоже стало весело. Один из рабочих, проходя мимо, подмигнул ей и сказал: "Это слёзы аристократов!" Веселье тотчас покинуло её, сердце защемило от дурного предчувствия.
Дома она рассказала Жильберу об этой песенке и о словах санкюлота. Он только посмеялся, однако через день Адриенна с удивлением услышала, как песня разрослась до нескольких куплетов, в котором был и такой:
Руки зажили, у основания пальцев образовались твердые корочки мозолей, и Адриенна гордилась ими. Однажды к стройке подъехала королевская карета. Оттуда вышел Людовик XVI, скинул сюртук, взял заступ и принялся копать со сноровкой опытного садовода. Поработав часа полтора, он уехал обратно в Сен-Клу, куда двор перебрался на лето; карету провожали криками: "Да здравствует король!"
Чем ближе становился день праздника, тем многолюднее было на парижских улицах: отовсюду прибывали делегации федератов — тысячи, десятки, сотни тысяч. Парижане селили их у себя и не брали платы за кров. Правда, вслед за федератами потянулись и нищие, бродяги, попрошайки; это тревожило обывателей, не позабывших о беспорядках годичной давности.
Четырнадцатого июля небо с утра затянули тучи. Выплеснув порцию дождя, они с облегчением улетали, освобождая дорогу солнечным лучам, но их место тотчас занимали новые. Однако праздник не отменили. В семь утра кортеж из депутатов Национального собрания, городских властей и Национальной гвардии торжественно выступил от полуразрушенных стен Бастилии, чтобы около трех часов пополудни прибыть на Марсово поле. Туда же шли отряды вооруженных федератов — стройными рядами, с развернутыми знаменами, печатая шаг под бой барабанов. Их приветствовали граждане с тротуаров и из окон домов; на берегу Сены у Марсова поля установили несколько батарей, встречавших новые отряды торжественным салютом; через Сену навели широкий понтонный мост, ведущий прямо к триумфальной арке.
Все трибуны были заполнены. Федераты выстроились вокруг Алтаря Отечества, у которого стояли двести священников, недавно присягнувших Нации, с трехцветными лентами через плечо. Напротив Триумфальной арки поставили трон; король, королева и дофин прошли к нему от Военного училища по крытой галерее из синих полотнищ с золотыми лилиями.
