Трупы оставались там и на следующее утро, и через день, и через три. Они разлагались под жарким солнцем и мокли под ливнями, над ними роились тучи мух, а между ними сновали крысы. Возмущенные граждане осаждали Ратушу, требуя убрать эту падаль; Национальная гвардия отказалась исполнять роль могильщиков. В окрестностях сада Тюильри уже было трудно дышать, того и гляди, начнется какое-нибудь моровое поветрие — верные слуги аристократов и после смерти продолжали мстить за своих хозяев…

…Вверх по улице Закона (бывшей улице Ришелье) продвигался необычный кортеж, привлекавший зевак: шесть парадных карет с дворянскими гербами ехали друг за другом вдоль Пале-Эгалите; из окошек торчали оскаленные собачьи морды или хвосты — реквизированную собственность аристократов набили трупами их друзей. Предваряемый военным оркестром, зловонный кортеж проследовал к меловым карьерам Монмартра, где скорбный груз свалили в яму.

Черная вода плескалась между набережной и бортом длиннющей баржи — плавучих бань Вижье, почти упиравшихся в Национальный мост (бывший Королевский). Каменная громада дворца Тюильри накрывала их своей тенью — или это только так казалось. Неподвижный июльский воздух разбух от влаги, отдававшей гнильцой; на другом берегу залаяли собаки — сторожевых псов выпускали во дворы Консьержери. Из-под моста выскользнула тень, прошмыгнула к сходням, перекинутым на баржу, в два прыжка оказалась на борту и юркнула на нос.

Присев на корточки, человек доставал из-под жилета листы бумаги, рвал на мелкие клочки и бросал в воду. Ну, вроде всё. Теперь назад.

В жизни случается такое, чего не придумать ни одному сочинителю с самым буйным воображением. Мог ли актер Лабюсьер, едва не вздернутый на фонарь в восемьдесят девятом, представить себе, маясь в тюрьме аббатства, что в девяносто четвертом он будет сидеть на третьем этаже дворца Тюильри, в павильоне Марсана, отведенном Комитету общественной безопасности, и составлять выписки из "дел" врагов народа? Нужда заставила его пойти на службу, а революции нужны грамотные люди, сойдет и дворянское отродье.

Спрятав под жилет первое "дело" — мадемуазель Монтансье, директрисы его бывшего театра, и ее любовника, актера Невиля, — Шарль целый день ходил полумертвый от страха, а утром, когда обрывки приговора плыли в Гавр (вернее, в Марат), явился на службу, как на казнь, в полной уверенности, что гражданин Пийе уже хватился пропавших документов. Ничуть. "Дел" было столько, что учета им никто не вел, они вываливались из шкафов, громоздились на столах в покосившиеся стопки… Лабюсьер осмелел. За три дня мессидора он перетаскал на берег больше полусотни "дел", избавив от гильотины почти всю труппу Французского театра, не примкнувшую к Тальма и его Театру Республики, а еще писателя Флориана, Жозефа де Сегюра, в водевилях которого когда-то играл, маркизу де Виллетт — приемную дочь Вольтера… Теперь он взял за правило не уходить со службы, не прихватив пары дюжин тонких папок. Какие имена! Они внушали ему восторг и благоговение. Князь Монако (его земли вошли в восемьдесят пятый французский департамент вместе с графством Ницца), швейцарский банкир Делессер, вдова генерала Кюстина, племянница натуралиста Бюффона, жена генерала Лафайета!.. Конечно, они останутся сидеть в тюрьме, позабытые обвинителями, но вряд ли им захочется, чтобы о них вспомнили.

Этьен Мегюль притоптывал ногой в такт аккордам и встряхивал напудренными волосами, рассыпавшимися по плечам; в его голосе звучала истинная страсть. Повторив последнюю строчку припева, он в последний раз ударил по клавишам.

Робеспьер снова пробежал глазами текст. Семь куплетов; первый исполняет народный депутат, второй — мать семейства, третий — два старика, четвертый — мальчик, пятый — добродетельная супруга, шестой — невеста-патриотка, седьмой — три воина, а припев — военный хор. Да, из этого можно будет сделать целое представление для годовщины взятия Бастилии. Вот только… Он взял перо и перечеркнул название — "Гимн свободе". Подумал и написал новое: "Походная песня".

— Это грандиозная республиканская поэзия, — сказал он, возвращая листки композитору. — Намного превосходит всё написанное этим жирондистом Шенье.

Мегюль молча собрал партитуру и откланялся. Жозеф просил не упоминать его имени. Полтора месяца назад его трагедию "Тимолеон", написанную для Театра Республики, запретили после генеральной репетиции. Ах, какие хоры Мегюль для нее написал! Но в пьесе Тимолеон убивает своего брата Тимофана, вздумавшего захватить власть в Коринфе и стать диктатором. На репетиции были друзья Робеспьера; Жюльен подскочил к Шенье и сказал ему с ненавистью: "Твоя пьеса бунтовская, но это меня не удивляет. Ты всегда был контрреволюционером!" Теперь Жозеф дрожит за свою жизнь, статус депутата его не спасет: неприкосновенность снимают мгновенно. Оба его брата уже сидят: Андре — в парижской тюрьме Сен-Лазар, Луи — в Бове, и оба никак не уймутся: Андре вслух говорит всё, что думает о людях, бесчестящих революцию, а Луи требует суда! Он сумасшедший! Его друзья подкупили тюремного привратника, чтобы тот не отправлял никаких заявлений от Шенье. Надо быть тише воды, ниже травы, только так можно спастись — с учетом того, какой бардак творится в ведомстве Фукье-Тенвиля. В Ревтрибунал попадают только те бумажки, которые сверху, не стоит заставлять их ворошить эту кучу.

Было уже девять часов вечера, когда в камеру втолкнули трех новеньких: старуху в черном траурном платье и чепце, даму за пятьдесят, в бело-синем полосатом дезабилье, и молодую женщину в белом. Они остановились на пороге, разглядывая свое новое пристанище: зарешеченное окошко под потолком, обшарпанные стены, две кровати, куча соломы, три стула с соломенными сиденьями, кувшин на низеньком табурете, свеча и поганое ведро в углу. На кроватях сидели три женщины и смотрели на них.

— Я госпожа д’Айен, — сказала дама в дезабилье, — это моя свекровь и моя дочь.

— Вы мать госпожи де Лафайет? — спросила одна из женщин.

Лицо госпожи д’Айен просветлело, она живо обернулась на голос. Но тут же в её глазах промелькнул ужас:

— Она была здесь?

— Нет-нет, не волнуйтесь. Я много слышала о ней, но не имела чести знать её лично. Я — госпожа Лаве. А эти дамы — родственницы господина де Лафайета, госпожи де Буфле.

Она подошла к двери и застучала в неё кулаком.

— Чего надо? — раздался через некоторое время ленивый голос из коридора.

— Принесите ещё кровать!

— Сорок пять ливров.

Госпожа Лаве обернулась к вновь прибывшим.

— У меня ничего не осталось, только пятьдесят су, — упавшим голосом произнесла Луиза, словно чувствуя себя виноватой за то, что её обобрали до нитки.

— Ложитесь на мою, мадам, — предложила госпожа Лаве старой маршальше и принялась раскладывать на полу охапки соломы.

— Благослови вас Господь, — прошептала госпожа д’Айен.

Поддерживая свекровь под локоть, она подвела ее к кровати и помогла улечься.

Все трое были голодны и измучены, однако в этот час раздобыть еды было невозможно, пришлось удовольствоваться стаканом брусничной воды.

— Луиза, прошу тебя, приляг, — уговаривала госпожа д’Айен. — Завтра тяжелый день, тебе надо отдохнуть.

— Ах, мама! К чему отдыхать на пороге вечности? — В голосе Луизы дрожали слёзы. — Пожалуйста, дай мне молитвенник…

Она села на стул и читала при свете огарка.

Проснулась бабушка, потребовала себе огня и развернула обвинительный акт.

— Нет, я не могу погибнуть из-за заговора, о котором даже не подозревала! — воскликнула она, дочитав до конца. — Я докажу судьям свою невиновность, они не смогут меня осудить. Ах боже мой, мое платье совсем измялось…