К девятому июня траншеи протянулись от Марли до правого берега Шельды, солдаты заканчивали обустраивать ходы сообщения. Принц Кобургский намеревался использовать в Валансьене опыт герцога Саксен-Тешенского, который подверг Лилль безжалостной бомбардировке, уничтожив несколько кварталов. Днем огонь будет направлен по батареям, а ночью заговорят мортиры, раскаленные ядра полетят в магазины, пороховые склады, казематы, а вызванные ими пожары неплохо будет дополнить наводнением, разбив шлюзы. И тогда местные жители сами заставят упрямого французского коменданта капитулировать.

Ришелье и Ланжерон объезжали траншеи, следя за продвижением работ. В Генеральный штаб австрийского командования под Валансьеном они прибыли в мае и уже побывали в сражении. Французы отступили, понеся большие потери, и заперлись в городе; судя по всему, они намерены держаться до конца. Недавняя измена Дюмурье побуждала генералов-патриотов доказывать всеми силами, что они не предатели, даже если здравый смысл подсказывал отступление.

Завладев в марте Бредой и Бергеном-на-Зоме, Дюмурье намеревался окружить и разбить войска принца Кобургского у Неервиндена, но чуда при Вальми и Жеммап повторить не удалось: патриотическое воодушевление французов не могло заменить выучки и дисциплины, да и соотношение сил было уже не два к одному, а одиннадцать к десяти. Всё прощают только победителям. Едва весть о поражении докатилась до Парижа, как Конвент потребовал предать Дюмурье Революционному суду, припомнив ему и то, что он был против казни короля. Со своей стороны, принц Кобургский предложил ему перейти на сторону австрийцев, чтобы восстановить во Франции конституционную монархию и вызволить из Тампля королевскую семью. Выбор был слишком очевиден, поэтому Дюмурье арестовал депутатов Конвента, присланных, чтобы арестовать его самого, и выдал их австрийцам. Но этим всё и кончилось: Валансьен он сдать не смог, потому что французский гарнизон отказался ему повиноваться; подполковник Даву с батальоном добровольцев, храбро бившихся при Неервиндене, попытался захватить генерала-изменника — тот чудом спасся из-под огня. В свите Дюмурье находился и молодой Луи-Филипп — "Эгалите-сын". Седьмого апреля все Бурбоны, еще остававшиеся на свободе, были арестованы и заключены в марсельский форт Сен-Жан.

В австрийском Генеральном штабе Арман увидел знакомое лицо — граф Ферзен! Ну конечно же, он тоже здесь. Ришелье были известны старые сплетни, передаваемые во всех светских салонах — в Париже и Вене. То, что раньше скандализировало, теперь представало трогательным примером рыцарской верности: Ферзен был одержим единственной мыслью — спасти Марию-Антуанетту. По его настоянию, регент назначил его шведским послом при Людовике XVII, то есть семилетием узнике башни Тампль; Ферзен метался между Брюсселем и линией фронта, побуждая принца Кобургского идти на Париж, но в своих отчаянных усилиях напоминал храбрую пташку, пытающуюся сдвинуть с места скалу.

Ланжерона тоже бесила медлительность и нерешительность австрийцев. Принц Кобургский, которого он считал полным ничтожеством, не мог и шагу ступить без генерала Мака, но тот сам потерял терпение и подал в отставку, его заменили бездарным генералом Гогенлоэ. Ах, если бы на его месте был Конде! Но корпус эмигрантов передали под командование маршала Вурмзера, чтобы реорганизовать его на австрийский манер.

Этой зимой Ришелье привез Конде план, составленный фаворитом императрицы Платоном Зубовым: Екатерина II соглашалась разместить шесть тысяч человек, то есть два пехотных полка, в Приазовье, образовав таким образом два военных поселения и гарантируя французским аристократам российское дворянство и свободу вероисповедания. Предложение сделаться землепашцами, заводчиками и купцами ошеломило французских дворян, они предпочитали питаться хлебом и водой, лишь бы сражаться. Слова про хлеб и воду не были преувеличением: солдаты Конде жили на семь су в день, тогда как фунт хлеба стоил восемь. Ришелье оставил принцу шестьдесят тысяч золотых дукатов, которые предназначались императрицей на оплату дорожных расходов от Рейна до Азова. Конде хотел, чтобы Арман присоединился к нему, и даже написал Провансу, объявившему себя регентом при малолетнем Людовике XVII, чтобы тот отдал герцогу де Ришелье корпус королевской кавалерии. Это предложение, высказанное, как нечто само собой разумеющееся, повергло Армана в величайшее замешательство: а как же его обязательства перед императрицей? Поступив волонтерами в австрийскую армию, они с Ланжероном оставались наблюдателями русского правительства и каждый день отправляли в Брюссель подробные отчеты для пересылки в Петербург. Екатерина желала знать всё о прусской и австрийской армии, чтобы знать, как вести себя на переговорах о разделе Польши…

Сколько же еще продлится это немыслимое, невыносимое положение? Арман чувствовал, что, какое бы решение он ни принял, ему всё равно придется пожалеть о нём.

Он уже забыл, что такое беззаботность; мрачные думы водили бесконечный хоровод. Аделаида в тюрьме! Перед ней маячит призрак гильотины! При мысли о насмешках и оскорблениях, которым может подвергнуться его несчастная жена, кровь приливала к щекам, а руки сжимались в кулаки; это было еще ужаснее, чем мысль о ее смерти. И всё из-за чего? Имущество всей его семьи конфисковали "в возмещение убытка Нации, вынужденной вести войну для защиты Конституции". Земли, замки, леса, городские дома — на пять с половиной миллионов ливров! Арман был нищ и одинок…

И всё же он не терял надежды на то, что когда-нибудь кошмар закончится, он сможет вернуться — пусть не в прежнюю, но хотя бы в нормальную жизнь, где не нужно постоянно идти на сделку с совестью. Что бы ни заявляли "патриоты", республика во Франции долго не продержится. Принудительная мобилизация уже вызвала восстание в Вандее; в Париже "бешеные" Эбера вновь устраивают беспорядки, требуя права голоса только для санкюлотов и налога на богатых, а еще реквизиции излишков хлеба для продажи в городе по три су за буханку, — это лишь настроит крестьян против "патриотов". Ассигнаты давно превратились в простые бумажки, народ опять голодает: вместо Великого поста, отмененного как религиозный предрассудок, ввели "гражданский пост", потому что мяса всё равно не достать. В Конвенте идет борьба за власть, якобинцы изгнали оттуда вождей Жиронды, которые в ответ попытались поднять восстания в Нормандии, Бретани, в Бордо и Лионе. Скоро революционеры истребят друг друга, и всё вернется на круги своя. Силою вещей, французы получат нового короля, только этот король будет не из дома Бурбонов.

Снова она — та девица, что дважды приходила утром. Одета бедненько, провинциально, но видно, что аристократка. Спина прямая, как доска, кожа прозрачная, пальцы тонкие. В первый раз спросила: "Могу я видеть госп… гражданина Марата?" И когда писала записку к нему, ни разу не задумалась — писать для нее дело привычное. Что ей нужно от Марата? И такая настырная… С Симоной она говорить отказалась. Записку сложила несколько раз и загнула углом. Секреты… Симона не стала читать, очень надо.

Неужели нельзя оставить человека в покое? Ходят и ходят целый день напролет: то по делу, то справиться о здоровье… Какое уж тут здоровье. С конца июня Марат не вылезает из серной ванны, иначе всё тело нестерпимо зудит и чешется; его донимает мигрень, но он по-прежнему работает: правит гранки, пишет письма в Конвент… Кожную заразу он подхватил весной, когда прятался в канализации от контрреволюционеров в Конвенте, жаждавших его крови. Как раз три месяца тому назад, тринадцатого апреля, депутаты приняли декрет о его аресте — испугались подписанного им циркуляра, призывавшего к восстанию и безжалостному истреблению заговорщиков в Конвенте. Но Марату совершенно не следовало принимать такие предосторожности, его бы всё равно не выдали. Даже когда новый министр юстиции Гойе установил слежку за разносчиками "Газеты Французской Республики", чтобы узнать, где прячется Марат, у него ничего не вышло. Никто не донес, хотя здесь, в секции Французского театра, Марата знает каждая собака. Ровно через десять дней после выдачи ордера на его арест Марат сам явился во Дворец правосудия, чтобы взглянуть в глаза своим обвинителям. Присяжные его оправдали, увенчали лавровым венком и вынесли из Дворца на руках.