Высокие холмы похожи на щетку с щетиной из кипарисов; розовая стена древнего замка с длинным рядом "ласточкиных хвостов" возвышается над беспорядочной кучей подслеповатых домишек с черепичными крышами. Впереди кареты Жозефины едут драгуны; Жюно гарцует рядом с дверцей. Справа раскинулось бирюзовое озеро, за которым, в летнем мареве, проглядывают снежные шлемы Альп. Жозефине нет дела до смолистого запаха пиний, песни пастухов и прочей романтической ерунды: ей хочется поскорее добраться до места и принять ванну.

Резкий и громкий звук заставляет ее вздрогнуть; по округе прокатывается эхо, а мимо кареты со свистом проносится ядро. Ржание, крики — двух человек убило! Жюно вертится на своем коне, отдавая приказы; драгуны разделяются на группы, разъезжаясь в разные стороны; некоторые спешиваются и становятся на одно колено, готовясь стрелять; лошади мчат карету галопом вверх по холму, под защиту деревьев, куда не долетят ядра, выпущенные австрийской канонеркой…

Эту ночь Жозефина и Наполеон проводят вместе. Он показывает подарки для неё, а еще духи для Гортензии и золотые часы с репетиром для Евгения (ему хочется завоевать любовь ее детей). Она восторгается подарками и с восхищением их рассматривает. Он клянется, что Вурмзер дорого заплатит за несколько минут пережитого ею страха. Она отдается ему целиком, позволяя делать с собой всё, что он захочет. Завтра Жозефина попросит, чтобы лейтенанта Шарля перевели из Вероны в другой полк. Куда-нибудь поближе к Лукке…

"Верона, 4 фримера V года.

Надеюсь вскоре очутиться в твоих объятиях, мой нежный друг. Я люблю тебя до ярости. Я написал в Париж с этой почтой. Всё хорошо. Вурмзер был разбит вчера под Мантуей. Твоему мужу для счастья нужна лишь любовь Жозефины".

— Вы мой кроткий ангел.

— Это верно, Господь сотворил меня кроткой. Но ведь и вы так добры ко мне. Вы сильный и добрый.

Адриенна сидит на кровати Жильбера, он подложил ей под спину всё, что только нашлось мягкого. У нее страшно распухли руки — не поднять, а сыпь перекинулась и на ноги. В кресле ей было бы удобнее, но кресла нет, и достать нельзя. Ей душно, но если открыть окно, сразу налетят тучи мух от уборной и комаров от канавы.

— Вы добры, щедры и великодушны, — говорит ей Лафайет. — Помните мой первый отъезд в Америку? Все тогда ополчились на меня. Сегюр мне рассказывал потом, что вы прятали слезы на его свадьбе. Вы не хотели показаться расстроенной, боясь, что мне и это поставят в вину.

— Как мило, что вы помните об этом…

Анастасия закончила свою работу — смастерила туфли отцу из своей шляпки. Надо примерить; отметая протесты Лафайета, дочь встает перед ним на колени, отвязывает бечевки, которыми крепятся к босым ногам кожаные подошвы (республиканские сандалии, как он шутит), и надевает ему туфли. Они как раз впору! У Анастасии золотые руки! Вот повезет тому счастливцу, за которого она выйдет замуж! Виргиния показывает им рисунок, сделанный огрызком карандаша на полях книги: это портрет солдата, который приносит им обед; он такой смешной — бровастый, усатый. Поразительное сходство! Все рассматривают рисунок и смеются.

По ночам, лежа без сна в душной темноте, Адриенна не раз и не два задавала себе вопрос: правильно ли она поступила, не оставив дочерей у тетушки Тессе и Полины? Анастасии восемнадцать лет; она высокая, стройная, красивая девушка — вся в отца, но ее красота может увянуть, не успев расцвести. Этой весной Виргиния вдруг заболела, у нее был сильный жар и сыпь по всему телу, а Анастасии пришлось по-прежнему делить с ней постель… Они обе такие бледненькие! Виргинии тринадцать; последние пять лет ее образованием никто по-настоящему не занимался. Адриенна старается читать с ней здесь, в тюрьме, чтобы дать ей хоть какие-то знания. Оказывается, она и сама многое позабыла! А ведь когда-то она хорошо знала географию, ботанику, древнюю историю… Но дочери сами захотели поехать — пусть в тюрьме, зато с отцом и матерью. Они нужны друг другу, это несомненно; только здесь, в этой камере, их жизнь наконец-то наполнилась смыслом.

В библиотеке Лафайета есть несколько томов "Естественной истории" Бюффона, иллюстрации из нее — единственное окно в мир для узников Ольмюца. На полях Адриенна пишет историю жизни госпожи д’Айен — зубочисткой, натертой маленьким кусочком туши. Ах, милая мама! После уроков с гувернанткой она приглашала их с Луизой к себе и просила рассказать о том, что они узнали нового, — не по книжке, зазубренными фразами, а своими словами. Она учила их думать, спорить, иметь свою точку зрения. Мама была такой умной, она обыгрывала в шахматы мужчин… Жаль, что Лафайет не играет в шахматы и не может научить их. Фигурки сделали бы из хлебного мякиша…

От Жоржа нет никаких вестей… Письма могут перехватывать. Если бы у него была возможность написать им, Жорж бы непременно ею воспользовался. Генерал Вашингтон больше не президент США: прошлой осенью он ушел с этого поста, отслужив свой срок, и с начала 1797 года в Америке новый президент — Джон Адамс. Для Жоржа так даже лучше: раз Вашингтон больше не глава государства, он может свободно принимать у себя своего крестника как частное лицо, — так считает Жильбер.

В глухой стене изоляции, окружавшей их прежде, появилась трещина, сквозь которую просачиваются новости. Немецкие патриоты установили связь с Ольмюцем через ректора местного университета. Незримый друг, подкупивший охрану, пересылает письма Адриенны за пределы Австрии и получает ответы. Часть своего ужина Лафайеты спускают на веревке часовому под окном, а он передает записки Латур-Мобуру и Бюро де Пюзи. Некто Элевтер, что значит по-гречески "свободный человек", уже с год пишет статьи в английские, голландские и гамбургские газеты, требуя освобождения узников Ольмюца. Английские друзья Лафайета — Чарли Фокс, Ричард Фицпатрик, Шеридан — выступили с речами в парламенте, призывая короля вмешаться, даже полковник Тарлтон, прозванный в Америке "кровавым", подал голос в защиту бывшего врага, но глава правительства Уильям Питт ненавидит Лафайета всей душой. Вся надежда лишь на Францию, которая одно за другим выбивает звенья из сложившейся против нее коалиции.

В середине апреля австрийцы вынужденно подписали предварительные условия мира с генералом Буонапарте, который месяц спустя занял Венецию, уничтожив древнюю республику, и учредил там временное правительство; в Генуе патриоты свергли власть дожа и провозгласили Лигурийскую республику, а Милан теперь — столица Цизальпинской республики. В июле корпус Конде в полном составе перешел на службу к российскому императору Павлу и облачился в русские мундиры. Тогда же Франц II прислал в Ольмюц маркиза фон Шателера — обер-камергера и генерал-квартирмейстера, — чтобы наконец-то разузнать хорошенько о том, как содержатся узники.

Лафайет был наслышан о храбром полковнике фон Шателере, которого, как оказалось, уже повысили до генерал-майора, и с интересом смотрел на этого худенького человека лет тридцати с небольшим, в тесном мундире с крестом ордена Марии-Терезии на груди. Трудно поверить, что при Ваттиньи он возглавил кавалерийскую атаку и получил восемь штыковых ран! Это не помешало ему вернуться в армию, как, впрочем, и раздробленная ядром нога — еще раньше, в Бессарабии.

Два генерала не сталкивались на поле боя и не могли питать друг к другу личной ненависти; проницательный взгляд умных глаз маркиза и его репутация порядочного офицера позволяли надеяться на то, что рапорт императору будет правдив. Поговорив с каждым из заключенных по отдельности, Шателер собрал их вместе в камере Лафайета, в семь часов утра. Узники увидели друг друга впервые за несколько лет! Это было потрясением. Никто из них не похорошел, но взгляды мужчин, которые Адриенна ловила на себе, говорили ей больше, чем самое жестокое в своей правдивости зеркало… И всё же встреча была радостной. Пока им не дали прочитать протокол.