Прованс, выехав из Малого Люксембургского дворца в тот же день, что и королевская семья, без помех прибыл в Мобёж. Да и король добрался бы до Монмеди, несмотря на все недоразумения, если бы не усердие этого почтмейстера Друэ из Сент-Менеуля. Черт бы его побрал! Не зря он так выслуживался: Национальное собрание выплатило этому иуде тридцать тысяч ливров, а не тридцать серебренников.
Испанский король никак не отреагировал на арест своего кузена, тогда Прованс и Артуа буквально вырвали у императора и прусского короля заявление о том, что они не откажутся использовать "самые действенные средства" для восстановления монархического правления в интересах европейских государей и для блага французов. Фридрих-Вильгельм подписал его только ради секретных статей, в которых Леопольд II обещал не препятствовать прусским притязаниям на часть Польши. Брат Антуанетты противится войне с революционной Францией, не желая новых бед своей сестре. А вот в Национальном собрании воинственные настроения нарастают, и Людовик XVI их поддерживает. В декабре он всех удивил, поддержав декрет против своего родного дяди, курфюрста Трирского, и заявил, что заставит его выслать из Кобленца французских эмигрантов, хотя прежде наложил вето на декрет об эмиграции. Всё ясно: он ведет политику "чем хуже, тем лучше" — размахивает факелом, надеясь, что летящие в сторону европейских монархов искры всё-таки заставят их принять "действенные меры". Это опасная игра…
Уезжают все, кто может. Герцог де Ришелье немедленно покинул Париж, как только получил в конце июля письмо от Потемкина с предложением вернуться на русскую службу. В сентябре приняли Конституцию, на радостях объявили всеобщую амнистию — выпущенные на волю офицеры из дворян отправились в Кобленц. Ферзен сказал Людовику, что уезжает в Испанию, но Антуанетта знает, что он всё ещё здесь. Вот уже две недели Аксель живет в маленькой комнатке на чердаке, соседствуя со служанкой Жозефиной. Его предложение остается в силе. Если она действительно его любит и думает о нём, настала пора делать выбор.
Третьего дня Ферзен пробрался в Манеж, где заседают депутаты. Он был поражён. В зале стоял гвалт, как на птичьем базаре; оратора было невозможно расслышать, потому что не меньше сотни других людей говорили одновременно с ним, перебивали, выкрикивали замечания с места; председатель тщетно призывал их к порядку. Это — дебаты? Значит, решения принимают не здесь, а в клубах, на тайных собраниях, и победят те, кто окажется достаточно ловок, чтобы настроить чернь против своих врагов.
В клубе якобинцев идёт поединок между Бриссо и Робеспьером. Бриссо, призывавший в декабре объявить войну немецким князьям, покровительствующим эмигрантам, и стереть Кобленц с лица земли, теперь провозглашает новый крестовый поход за свободу во всём мире (насилие всегда полагается совершать во имя высокой цели). Робеспьер сомневается в том, что "вооруженных миссионеров" примут по-братски как глашатаев счастья для рода человеческого. Бриссо и его друзья из Жиронды рвутся к власти, Робеспьер и стоящие за его спиной Марат и Дантон хотят не допустить их диктатуры, но они в меньшинстве, а отделившиеся от якобинцев фельяны только блеют, рыкающего льва среди них нет. Лафайет сейчас в Меце, король отдал под его начало Восточную армию. Генерал тоже за войну, в которой Людовик (по Конституции) будет главнокомандующим, и маршал Рошамбо уже в пути, чтобы принять командование Северной армией…
…Лицо Кроуфорда мокро от слёз: он только что из Тюильри. Он видел Антуанетту, он говорил с ней! Она поблагодарила его за всё, что он сделал для короля, но отказалась от предложения уехать одной, с детьми.
— Я отдал ей гемму. — Квентин показал пустую оправу для перстня. — Она сказала, что будет использовать её как печать, чтобы мы были уверены, что письмо точно от неё. Вы знаете, граф, это глупо, но я не могу отделаться от мысли: я видел её в последний раз. Наверное, это старость…
Комок в горле помешал Акселю ответить. Он помнил эту камею, привезенную Кроуфордом из Рима. Впервые орел с оливковой ветвью в клюве станет вестником несчастья…
"Обескураженный презрением двора и лишенный надежды играть какую-либо роль в Париже, он видел единственный выход в смерти, однако новоявленному Катону не хватило мужества, чтобы свершить задуманное: рука дрогнула… Любовь к жизни возобладала; позвали хирурга. Граф доказал, что не умел ни жить, ни умереть". Какая мерзость. Ладно бы ещё немецкие газеты, но парижская! "Новости со всего света". "Универсальный вестник" стали издавать в декабре 1789 года именно для того, чтобы сообщать читателю правдивые известия. Прошло чуть больше двух лет, и эта газета скатилась до слухов и сплетен! Филипп де Сегюр швырнул её на пол.
Когда ты полон желчи, новой горечи уже не чувствуешь. Филипп не испытывал ни гнева, ни возмущения — полная опустошенность. Что дальше? Опять возвращаться?
Весь прошлый год он пытался уехать из Франции под благовидным предлогом. Добился своего назначения послом в Швецию — Густав III не пожелал его принять: этот просвещенный деспот считал воззрения Сегюра слишком либеральными, да и дружба Филиппа с императрицей Екатериной была не по нраву королю, который только что проиграл войну с Россией, хотя был совершенно уверен в победе. Долгий путь до Чивита-Веккия в весеннюю распутицу оказался проделан совершенно напрасно: папа Пий VI отказался принять посланца Революции, спутав присягу, которую Сегюр как чиновник принес Нации, закону и королю, с гражданской присягой для духовенства. По возвращении в Париж Филиппу устроили триумфальный прием как жертве обскурантизма, но испытанное им воодушевление быстро уступило место страху. Впервые увидев короля после злосчастного побега, Сегюр понял, что заблуждался, споря с Гаверниром Моррисом: Людовик XVI не способен возглавить революцию. Но кто тогда? Месье и Артуа за границей, Филипп Орлеанский заделался якобинцем, дофин ещё дитя… Маркиз де Кондорсе произнёс в Национальном собрании речь "О Республике: нужен ли король для поддержания свободы?" — ее тотчас напечатали для распространения. Сегюр не удержался от ответа: "Пока наследственный трон не станет могилой личных амбиций, каждый пылкий гений будет преследовать мечту сделаться первым человеком в республике". Кондорсе рассуждает как математик, но люди не числа. Чтобы придать себе вес, нужна сила — увы, это закон физики… Установление республики неизбежно повлечет за собой войну; надо уезжать.
Жозеф не разделяет его тревог: он кропает водевильчики для второсортных театров и живет в собственном мире. Старик Безенваль скончался. После его освобождения из тюрьмы, которое, увы, стоило жизни несчастному маркизу де Фавра, какой-то врач-шарлатан прописал ему режим из трюфелей, паштетов и копченостей, который и свел его в могилу. Но Филипп чувствует сердцем, что скоро такой кончине можно будет только позавидовать…
Все едут либо в Россию, либо в Англию. Полина де Монтагю, младшая сестра Адриенны де Лафайет, тоже перебралась с мужем в Альбион и зовет родных к себе. Гавернир Моррис купил для Сегюра поместье Эден-Парт под Уилмингтоном, теперь дело за малым — добраться туда. Филипп отправил жену с детьми через Ла-Манш и стал хлопотать о должности посла в Лондоне, но её хотел для себя Талейран. Зато Сегюра назначили министром иностранных дел. Разве он не мечтал об этом? Да, мечтал, но обстоятельства изменились. Ему больше не рады при дворе; даже королева, прежде благоволившая ему, теперь смотрит на него с подозрением, ведь он друг Лафайета. Филипп был поражен, поняв, что в Тюильри Жильбера считают предателем своего сословия, неблагодарным честолюбцем! А в это же время в Манеже его называют королевским прихвостнем и отступником от идей революции! В октябре он подал в отставку, заявив, что его миссия выполнена, раз Конституция принята, и уехал с семьей в Шаваньяк. Однако король всё-таки не может без него обойтись, раз поручил ему армию. При этом грязь, которой поливают Жильбера, забрызгала и его окружение. Например, на Дюпортайля, ставшего военным министром по протекции Лафайета, нападают со всех сторон. Роялисты недовольны тем, что он не мешает клубам и патриотическим обществам вести свою деятельность в казармах, революционеры называют его чуть ли не изменником за то, что он оголил границы, реорганизуя полки, хотя в своем нынешнем виде армия совершенно небоеспособна… Нет уж, какой из Сегюра министр! Он согласился стать послом в Берлине. Детей пришлось вернуть из Англии обратно: если бы он не сделал этого до 1 января 1792 года, они оказались бы в списках эмигрантов. Послом в Лондон назначили Шуазеля-Гуфье. Он должен был прибыть в Париж из Константинополя, чтобы получить новые инструкции, однако вместо этого забаррикадировался в здании французского посольства и не желал ни выезжать, ни впускать туда своего преемника. Талейран всё-таки поедет к англичанам — под предлогом закупки у них лошадей, а на самом деле — прощупать ситуацию: станут ли они соблюдать нейтралитет, если на континенте вспыхнет война.
