"Господа заключенные могут только порадоваться тому, как с ними обращаются… Генерал-лейтенант фон Шплени, бывший комендантом Ольмюца, часто их навещал, и по их словам, невозможно исполнять неприятную обязанность с большей честностью… В случае болезни крепостной врач-хирург посещал заключенных, осматривал их, они получали все лекарства, какие могли быть им прописаны в камере…"

Всё это еще можно было бы подписать, кабы не требование императора: узников выпустят на свободу, если они пообещают никогда не возвращаться в его владения. С другой стороны, французское правительство, настаивая на их освобождении, также запрещает им возвращаться во Францию. Куда же им деваться? В Америку! Президент Вашингтон написал личное письмо его императорскому величеству, ходатайствуя за Лафайета и его спутников. Раз США так за них заступаются, разумно уехать туда.

Лафайет нервно расхаживал по камере на своих журавлиных ногах, шаркая фетровыми туфлями. У Адриенны блестят глаза, но это лихорадочный блеск: у нее жар. Оставаться в тюрьме невыносимо, но и пускаться в дальний путь смерти подобно; океан убьет ее. Сменить положение узников на судьбу изгнанников!

К тому же в Европе всё меняется день ото дня; они не могут связать себя словом, которое лишит их возможности использовать благоприятные обстоятельства или исполнить свой долг в отношении отечества — неважно, природного или приемного. Правительство цареубийц гонит их прочь, но что, если завтра ему на смену придет другое, которое призовет под свои знамена всех истинных патриотов?

Латур-Мобур и Пюзи кивают, выслушивая его соображения, однако их взгляды то и дело возвращаются к Адриенне: она полулежит на кровати, подол истрепанного платья открывает чудовищно распухшие лодыжки…

— Сердце мое…

— Я согласна с вами, — выпалила Адриенна, не дав ему договорить. — Освобождение должно быть только безусловным.

Полночь! Пора!

Баррас и Ожеро скачут к Лувру по Новому мосту; артиллерия наготове, площадь перед дворцом Тюильри оцеплена, еще одна колонна идет к Манежу от площади Революции.

От Ожеро сильно попахивает вином: надо полагать, он накачался шампанским для храбрости, как принято в армии перед сражением. Однако бежать со знаменем через мост под австрийскими пулями — это одно, а забрать власть у законно избранного законодательного корпуса — это иное. Генералам без армии, толпившимся в приемной Барраса в надежде стать новым Буонапарте, не хватало опыта политических переворотов. Баррас до последнего дня не мог решить: Ожеро или Бернадот? Обоих прислал Буонапарте, как только узнал, что Пишегрю подкуплен Конде; но Бернадот только сыпал уверениями в своей преданности делу Революции, а Ожеро, когда Баррас сказал ему: "Завтра", сразу ответил: "Мне нужны подводы, чтобы привезти ружья из Венсенна, а то не успеем".

Баррас готов дать руку на отсечение, что Буонапарте страстно желал бы сам быть сейчас здесь. Жозефина шлет из Италии письмо за письмом, условившись о шифре, чтобы содержание их переписки осталось между ними, и просит не скрывать от нее своих мыслей и чувств, уверяя, что муж ничего не знает. Наивная уловка! Наверняка он стоит у нее за спиной, когда она водит пером по бумаге. Муж да жена — одна сатана.

Гренадеры из охраны Законодательного корпуса отставляют оружие и идут брататься с жандармами. На крыльце Тюильри появляется Рамель — командир охраны; Ожеро подскакивает к нему, срывает с него эполеты и бьет ими по лицу, а затем отдает своему адъютанту. Случись такое при других обстоятельствах, Рамель дал бы сдачи или вызвал бы Ожеро на дуэль, отваги ему не занимать, но сейчас он застыл как соляной столб. Вот почему военным не стать политиками: они привыкли, что над ними есть высшая власть, способная их разжаловать или повысить. Если командира бьют по щекам, значит, бьющий имеет такое право, потому что тот, кого бьют, больше не командир. Ему и в голову не может прийти, что бьющий наделил себя этим правом сам.

Баррас отдает коменданту Вердьеру письменный приказ об аресте инспекторов, которые собрались в павильоне Марсана. Захватив с собой солдат, Вердьер с адъютантом поднимается по лестнице.

— Граждане! По приказу Директории вы арестованы!

Шум и крик слышно даже на улице; Вердьер безуспешно пытается зачитать приказ; перед ним вырастает высокий рыжий здоровяк — огромный кулак проносится под самым носом отскочившего коменданта.

— В гробу я видел твоего Барраса и тебя вместе с ним!

Генерал с адъютантом ссыпаются вниз по лестнице вместе с жандармами и гренадерами, недостаточно проворным дают пинка; дверь в зал инспекторов с треском захлопывается. Ну и как теперь быть? "Победа или смерть, — шепчет Вердьеру адъютант, — надо выломать дверь".

Все снова поднимаются на второй этаж. Комендант стучит в двери — они заперты и, похоже, чем-то блокированы изнутри. Жандармы выбивают доски прикладами; отряд врывается внутрь, начинается драка. Завидев Пишегрю, генерал-доброволец, пришедший вместе с гренадерами, выхватывает у одного из них ружье, чтобы пронзить изменника штыком; Пишегрю вырывает у него оружие и сгибает штык дугой, возвращает ружье солдату и сам идет к дверям. На него смотрят с уважением. Силы слишком неравны; инспекторов вяжут и выволакивают во двор, запихивают в фиакры и увозят в Тампль.

Привратник всполошился, когда по узкой улочке загромыхала вереница карет, а уж увидев, кого ему доставили среди ночи — депутатов, лиц неприкосновенных, — он попросту сбежал. Его бегство обнаружили не сразу и довольно долго ждали во дворе. Поняв, в чём дело, адъютант Вердьера сам записал всех в журнал и развел по камерам. Пишегрю отдал ему на память свои пистолеты, которые никто и не подумал у него отобрать. Это было наградное оружие, Версальской работы; Директория вручила их генералу за ратные подвиги.

— Кто этот человек, который хотел меня убить? — поинтересовался он.

— Генерал Пенко.

— А, помню-помню. В Голландии я посадил его на гауптвахту..

Тюильри и Манеж заперты и под надежной охраной, в Люксембургском дворце полно военных и депутатов. Баррасу докладывают, что Лазарю Карно удалось сбежать. Он сурово сдвигает брови; офицер виновато опускает голову. На самом деле всё так и было задумано: пикеты, расставленные в саду, должны были "не суметь поймать" Карно, но молоденькому офицеру об этом знать не обязательно.

Светает. Баррас приказывает дать выстрел из сигнальной пушки.

По всему Парижу идут аресты сообщников Пишегрю; на столбах вывешивают плакаты о раскрытии и подавлении роялистского заговора; малочисленные отряды "золотой молодежи" разогнали без единого выстрела — черные воротники трещат в сильных руках солдат.

Совет Пятисот собрался в театре "Одеон", Совет старейшин — в Медицинском училище; это ничего: они напуганы и уже неопасны. Еще вчера они считали себя силой, ведь за ними стоит народ, — где этот народ сейчас, что ж он не защитил своих избранников?

Конечно, Пишегрю, председатель Совета пятисот, не рассчитывал исключительно на новые выборы, чтобы забрать всю власть в свои руки, он тоже готовил переворот. Просто Баррас опередил его — всего на один день.

Восемнадцатого фрюктидора Воблан должен был произнести речь в Совете пятисот, потребовав ареста "триумвиров" — Барраса, Рюбеля и Ларевельера, а Пишегрю перешел бы от слов к делу. Но вот этот день наступил, и Пишегрю уже в Тампле.

Что скрывать, Баррас получил фору благодаря Жозефу Фуше. Верткий как уж, он из "Жиронды" всполз на "Гору", а сброшенный с нее, не утонул в "Болоте". Фуше знал всё и всех и снабжал Барраса ежедневными полицейскими сводками: кто, где, с кем, о чём. Это было и в его интересах: если бы роялисты взяли верх, "лионскому палачу", набившему свой личный погреб конфискованным бургундским, не простили бы расстрелов аристократов картечью — так быстрее, чем на гильотине. "Кровь преступлений удобряет почву свободы и укрепляет ее мощь" — так он оправдывался перед Робеспьером, а когда понял, что не оправдаться, примкнул к тем, кто его сбросил. По словам Фуше, заговорщики собирались убить Барраса, чтобы он "ответил за девятое термидора". Найдется ли в Тюильри и Люксембурге хоть один человек, на чьих руках нет ничьей крови? У Карно они в крови по локоть! Вот почему народ не пойдет никого защищать — они все одним миром мазаны. А "новые люди" — лавочники, интеллигентики, разбогатевшие крестьяне — побоятся замараться красненьким. Пишегрю-то грязи не боится, и деньги для него запаха не имеют: Лазарь Гош даже не принял агентов "белой партии", а Пишегрю польстился на миллион наличными, звание маршала, губернаторство в Эльзасе и замок Шамбор, это из-за его бездействия Журдану пришлось отступить на левый берег Рейна… Если бы не Буонапарте, его предательство не раскрылось бы, ведь военный министр Бартелеми ему кум.