Молодая женщина молча сжала кулаки, потом вдруг разразилась рыданиями:

— Отлучить! Покарать! Наказать! Значит, у вас, у мужчин, никогда не найдется других слов? Настанет день, завтра или через тысячу лет, когда кто-то отменит этот неправедный закон, все изменится, зачем же сегодня страдать во имя такой несправедливости?

— Марсия... мне больно. Так же больно, как тебе. Надо быть мужественными. Мне ли наставлять тебя насчет мужества? Это ты меня ему научила.

— Расстаться с тобой... снова вернуться в пустоту... в ничто, в этот бессмысленный бред...

— Разве ты сможешь забыть Бога, ведь это ты сама помогла мне приблизиться к нему?

— И вот теперь он крадет тебя у меня.

Она все смотрела на него, ее глаза наполнились слезами:

— Если сейчас я переступлю порог этого дома, мы никогда больше не увидимся.

Он опустил голову. И ничего не ответил.

Когда Ипполит покидал Антий, Марсия поехала с ним.

— Ты решила вернуться в Рим? Не передумаешь? — глухим голосом спросил священник.

Молчаливая, застывшая, Марсия, казалось, с трудом оторвалась от своих мыслей.

— В Рим, — мягко отозвалась она, — да...

— Ты найдешь там, где жить?

— Не беспокойся обо мне, брат Ипполит. Там Септимий Север. Он мне поможет возвратить мое добро, мое состояние, власть.

— Ты христианка, твоя вера поможет тебе...

На лице Марсии проступило какое-то странное, загадочное выражение:

— Христианка, Ипполит?..

Апрель 201 года.

Рим выглядел, как город, захваченный неприятелем.

Проходя по улицам, сбегающим по склону Квиринала, он на каждом шагу встречал этих новых преторианцев, которыми Септимий Север заменил прежнюю гвардию. Их не только стало вдвое больше — около десяти тысяч человек, но и набирали их теперь не в Италии, как прежде, а в Иллирии и Паннонии[68]. А постоянное присутствие Второго Парфянского легиона, расквартированного в Альбано, у самых ворот Рима, еще усиливало это впечатление, будто край подвергся чужеземному нашествию.

Скоро восемь лет, как он, Север, принял власть и, откровенно презирая сенат, опираясь исключительно на армию, стал принимать последовательные меры с целью незаметно свести Италию до уровня обычной провинции. Некоторые видели в такой политике реванш африканца из Большой Лепты, пожелавшего расквитаться со всей этой сенатской знатью, с римлянами, которых он терпеть не мог.

В первые же месяцы своего правления император принудил сенат реабилитировать память ненавистного Коммода, себя же самого объявил сыном Марка Аврелия, тем самым превратившись в «брата» убитого властителя. Затем, видимо, чтобы понравиться простонародью, он довел этот всплеск братской преданности до смешного, начав и сам участвовать в гонках на колесницах и полуголым выступать в гладиаторских боях.

Калликсту вспомнился и тот день, когда ему сообщили, что стража настигла несчастного Наркиса. Верного друга, в трудные часы так хорошо умевшего оберегать Марсию, бросили на растерзание диким зверям, а зрителям объявили: «Это тот, кто задушил Коммода!».

Шум голосов, раздавшись из таверны неподалеку, на мгновение отвлек его от воспоминаний. По он не дал себе труда придержать копя: бурные стычки между здешним простонародьем и этими новыми солдатами, грубыми и неотесанными, более привыкшими к своим диким лесам и заснеженным горам, чем к мраморным портикам столицы, стали неотъемлемой частью повседневности, они больше никого не смущали.

Он продолжал своп путь, направляясь к Субуре. Солнце склонялось к закату, а до семейной виллы Цецилиев было еще далеко.

Калликст пересекал грязные улицы, проезжал форумы, оставил позади Скотный рынок. И вот он достиг набережной.

Два года прошло... Ровно два года, долгие месяцы, отягощенные грузом тревог и воспоминаний. После того как уехала Марсия, он раз сто пускался в дорогу. Направлялся в Рим и с полпути поворачивал обратно. Все в нем жаждало воссоединиться вновь со своей утраченной половинкой. Но вера его приказывала не уступать искушению.

Так миновала осень, потом зима, а там и новая осень настала. Вечером второго дня ноябрьских нон 199 года, когда он как раз собирался отправиться с рыбаками на лов, в дверь постучали.

Открыв дверь, он увидел перед собой Иакинфа. и при одном взгляде на его суровое лицо тотчас понял, что тот явился с важным известием.

— Папа Виктор умер.

Калликст пригласил священника войти.

— Это не все. Диаконы и пресвитериальная коллегия избрали его преемника.

— Как его зовут?

— Это некто, хорошо тебе известный: твой старинный товарищ по несчастью.

— Зефирий?

— Он самый. Со вчерашнего дня, согласно традиции, наш друг стал епископом Рима, викарием Христовым и главой Церкви.

Зефирий — папа...

— Это он попросил меня тебя известить. И настаивает на том, чтобы как можно скорее с тобой повидаться.

— Не знаешь, зачем?

— Отныне он наш пастырь. Сам тебе все скажет.

Озадаченный, Калликст немного подумал, потом встал и последовал за священником.

Переступив порог виллы Вектилиана, Калликст тотчас испытал какое-то глубокое, невыразимое чувство. От Иакинфа он знал, что Марсия благодаря вмешательству Севера снова вступила во владение своим имуществом и принесла эту виллу в дар Римской церкви.

Теперь, в этих стенах, где, как он знал, она некогда жила, ему казалось, что она вот-вот появится из-за поворота коридора. Он прошел через атриум, его шаги странным эхом отдались в полукруглом пространстве экседры, достигая покоев нового епископа.

Зефирий сидел за своим рабочим столом. Вокруг него на импровизированных полках, во всю длину озаренных лучами солнца, были разложены свитки папируса.

Первым побуждением Калликста было поклониться. Человек, что сидел перед ним, был уже не каторжником, которому он однажды спас жизнь. Ныне он являлся непосредственным преемником святого Петра. Но Зефирий не дал ему времени чин-чином закончить поклон:

— Стал бы ты принимать подобные позы тогда, когда мы с тобой сжигали себе легкие на том острове? Ну, друг, ничего же не изменилось, разве только, — тут он выдержал паузу, — я постарел на несколько лет. Но не беспокойся. Не затем я звал тебя вернуться из Антия, чтобы сетовать на старческие немощи. Нет, речь пойдет о другом.

И Зефирий знаком предложил Калликсту сесть.

— Вот, — снова заговорил он, и голос стал суровым, — смерть папы Виктора постигла нас во времена, когда мы стоим перед лицом тягостных забот. Увы, как мы и предполагали, преследования возобновились. Дня не проходит, чтобы мне не сообщили о новой трагедии. Я же со своей стороны опасаюсь последствий этого давления, которому Септимий Север подвергает нас с тех нор, как пришел к власти. Как не вспомнить дурные предчувствия покойного папы? Он говорил, что мы переживем «пору гонений, чего доброго, сравнимых с теми, что обрушились па христиан во дни правления Нерона».

— Но неужели мы не сумеем воспротивиться? Не позволим же мы снова гнать наших братьев на бойню, как стадо?

— Узнаю твой вспыльчивый прав. Что ты намерен предпринять? С голыми руками атаковать легионы? Сражаться с дикими зверями? Ведь нам не горстка стражников противостоит, а целая Империя.

— Что же ты предлагаешь?

— Держаться. Расти, сохранять единство. Единство, вот что главное. Чего куда как не просто достичь при бесчисленных теологических распрях, с некоторых пор отравляющих жизнь Церкви. Еретики самого различного толка объединяются и нападают на учение Христа, отрицая его божественность, видя в нем не более чем человека, избранного Богом. Ополчаются и на догмат Троицы — я говорю о таких, как Феодот, Клеомен, Василид[69], разумеется, и Савеллий тоже, тут надобно вспомнить и Ипполита — моя мягкотелость гневит его чрезмерно. А мне надоели его угрозы отлучения в адрес этих людей.