Май 221 года.

Великолепная весна расцветала на берегах Тибра. Два года протекли в покое — никакие новые угрозы не тяготели над общиной. Пи сам венценосный поборник солнечного единобожия, ни его семейство не пытались возвратить времена гонений. Можно было предположить, что Гелиогабал и его окружение пришли к мысли, что христианство рано или поздно будет поглощено новой религией и последователи его примут культ Ваала.

На деле же происходило совершенно обратное. С тех пор как Калликст встал во главе Церкви, что ни день, мог наблюдать победоносный расцвет христианской веры, тогда как языческие мифы постиг заметный упадок. Греко-римский мир лишь от случая к случаю отдавал должное культам Митры или Кибелы, тогда как число желающих приобщиться ко благой вести Христовой непрестанно возрастало. После Голгофы прошло два столетия с небольшим, и хотя точный подсчет произвести мудрено, ныне на каждую сотню жителей Империи приходилось уже человек пятнадцать христиан. Причем по самому скромному исчислению. Но, несмотря на все эти благоприятные признаки, Калликст чувствовал тревогу.

Заходящее солнце, пробиваясь сквозь свежую листву, рассыпало над катакомбами продолговатые золотистые отблески.

Калликст притих, сосредоточившись в ожидании вечерней службы. У него под ногами простирался гигантский лабиринт с сотнями ячеек, выдолбленных в стенах. Задуманная миссия удалась. Его заботами кладбище римской общины бесповоротно переместилось сюда, с Соляной дороги на Аппиеву, в крипты Луцины. Они стали официально признанным местом захоронения всех римских христиан.

Его посетили меланхолические раздумья о тех, кто покоится здесь под землей. Папа Виктор, Зефирий, Флавия, чей прах он распорядился перенести, а сколько тех, чьи имена неведомы... Ныне они там, одесную Отца.

«Ибо Господь любит праведных, а путь нечестивых извращает».

Внезапно он ощутил сильнейший страх. Он только сейчас осознал, сколь дерзостны мысли, что преследуют его непрестанно все последние месяцы. Да кто он такой, чтобы ставить под сомнение исконные догматы? Прежде него были другие, они превосходили его, были во сто крат ученее. Л он, бывший раб, вот уже и святым Петром себя возомнил. Его охватил ужас при мысли, что он в свой черед рискует стать ересиархом.

Он внезапно рухнул на колени, сложил руки:

— Боже мой... Я всего лишь раскаявшийся вор. Я не существую и никогда не буду существовать иначе как по милости твоей... Помоги мне, Господи! Помоги!

В дверь постучали, хотя утро еще не настало. Он тотчас узнал своего диакона Астерия. С ним была женщина в летах, черты искажены, глаза покраснели от слез.

— Это моя мать, — пролепетал Астерий. — Она работает во дворце, прислуживает Юлии Мезе, бабке императора. Нынче после полудня, исполнив свои обязанности, матушка отправилась к себе в комнату и обнаружила, что мой младший брат Галлий исчез. Она, конечно, подумала, что он, как часто бывало, убежал на улицу, играет где-нибудь поблизости. Стала искать, но нигде ни следа.

— А она расспрашивала тех, кто мог его видеть?

— Разумеется. Она буквально донимала слуг, работающих во дворце. Ничего!

— А потом?

— Только недавно, часа не прошло, один евнух шепнул ей, что ребенка увели но приказанию самой Мезы.

— Но почему? С какой целью?

— Чтобы принести в жертву, — выговорила на сей раз сама мать Астерия, впервые подавая голос.

— В жертву?

— Я уверена! Эти сирийские чудовища подарят мое дитя своему богу! Когда ребенок исчезает, так и знай...

— Если правда, что относительно их культа надо принимать на веру худшие слухи, то человеческие жертвоприношения, как мне представляется...

— Святой Отец, материнское сердце никогда не ошибется! К тому же евнух мне это подтвердил. Они увели Галлия в свое проклятое святилище. Может быть, теперь уже поздно...

Калликст растерянно оглянулся на своего диакона:

— Что же я могу сделать?

И на этот раз ему снова ответила мать. Молящим голосом она простонала:

— Вернуть мне мое дитя!

— Женщина, у меня же нет никакой власти!

— Прости ее, — вмешался Астерий, — она убеждена, что в целом свете ты один можешь возвратить ей Галлия.

— Да, да, — твердила несчастная, — ты Христос, у тебя власть.

Калликст погладил женщину по щеке, возразил мягко:

— Нет, я не Христос. Тем не менее, я попытаюсь отыскать твоего мальчика.

Она хотела поцеловать ему руку, но он ее удержал и предложил сесть:

— Ты подождешь нас здесь, а мы с Астерием отправимся на поиски ребенка. Обещай мне, что ты отсюда никуда не уйдешь.

— Я все сделаю, что вы хотите, но заклинаю вас: приведите малыша!

Калликст, не отвечая, молча сделал диакону знак следовать за ним. И вот они уже направляются к Палатинскому холму. Если женщина права, Галлия надлежит искать там.

Вход в святилище озарял единственный факел, и если бы оттуда по временам не долетали отголоски музыки, можно было бы подумать, что там нет ни души.

Астерий и Калликст медленно взошли по розовым мраморным ступеням. В ночном воздухе веяло едва уловимым ароматом — смесью мирта и ладана. Они достигли залы, потолок которой поддерживали колонны, испещренные сладострастными изображениями. Там уже можно было различить мелькающий свет, какие-то тени.

Сделав еще несколько шагов, они увидели перед собой черный камень, священный бетил — символ поклонников Ваала. Вокруг него, словно стайка обезумевших светляков, вихрем кружились нагие танцовщицы.

Диакон указал куда-то вправо.

Там на фоне потемок проступал силуэт, облаченный в длинный узорчатый балахон. Что-то наподобие тучного, немилосердно размалеванного подростка.

— Император... Гелиогабал, верховный властитель.

Калликст не мог удержаться от мысли: как смешно...

Рядом с Цезарем появились две женщины. Старшая из них — не кто иная, как Меза, его бабушка.

Танец становился все более возбуждающим. Лоснящиеся от пота тела кипели под угрюмым взором косоглазого недомерка. Когда же пение, наконец, смолкло, танцовщицы расступились и замерли, давая дорогу трем мужчинам, несущим высоко над головами бесчувственное детское тело.

— Это он, — прошептал Астерий. — Мой брат Галлий.

Ребенка положили на алтарь из слоновой кости. Возможно ли? Неужели столь живописно-комическая церемония завершится убийством?

Один из троих вновь прибывших персонажей, самый рослый, взял Юлию Мезу за руку и подвел к алтарю.

— Это Комазон, — шепнул Астерий.

Калликст вгляделся внимательней. Имя этого субъекта было ему известно. Комазон Эвтихиан. Тот, кого весь Рим единодушно считал фигурой исключительной. Чрезвычайно оригинальный восточный тип. Прежде чем стать фаворитом Мезы, он сделал в высшей степени впечатляющую карьеру. Вольноотпущенник, моряк, префект преторских когорт, городской префект и дважды консул. Не только ранг, но само головокружительное преуспеяние этого человека воспринималось как примета конца старого мира. Он символизировал собой завоевание Рима Востоком.

— Гелиогабал! Бог-Солнце! Ты разгоняешь мрак, тьма отступает пред лучами твоего взора! О жар, питающий жизнь! Сияние, восходящее из-за края земли! Бессмертный, вспарывающий чрево ночи!

Голос Комазона сильно, ясно гремел под сводами залы.

Женщина с накрашенным ртом, с веками, зачерненными сажей, прошествовала к алтарю. Она неторопливо взяла кинжал с широким клинком и рукояткой, усыпанной драгоценными камнями.

— Святой Отец, пора действовать...

Вновь зазвучали песнопения. Женщина подняла кинжал, готовая разить.

— Остановитесь! Во имя Господа приказываю вам остановиться!

Женщина замерла, все взоры разом обратились на Калликста. Ошеломленный, Гелиогабал искал глазами свою бабушку, но та, казалось, опешила не меньше его. Только Комазон сохранил спокойствие.