— Нет, из этого мне ничего не нужно. Мне бы «Пир». Это ведь тоже Платон?

— «Пир»? Да, конечно. К сожалению, у меня в запасе его не осталось. Придется тебе набраться терпения. И, как ты справедливо заметил по поводу папируса, все будет зависеть от регулярности поставок.

Тут Климент не выдержал и снова вмешался:

— У меня такое впечатление, будто сама судьба вмешалась в игру на нашей стороне. На сей раз я смогу прийти к тебе на помощь. У меня дома есть экземпляр «Пира». Я буду просто счастлив, если ты мне позволишь уступить его тебе.

Незнакомец воззрился на Климента в колебании:

— Я... Мне бы не хотелось лишать тебя книги, которая тебе, паче чаяния, может еще понадобиться.

— На этот счет тебе опасаться нечего, — вмешался Лисий. — Это творение божественного Платона господин мог бы прочесть тебе наизусть от начала до конца. И его познания отнюдь этим не ограничиваются.

— Лисий, как всегда, преувеличивает, — запротестовал Климент. — Ну, ты согласен?

— С одним условием: если мне будет позволено подарить тебе эти свитки, что ты выбрал.

Климент от души рассмеялся:

— Подумать только: выходит, если я откажусь, ты лишишься «Пира». Ладно, договорились. Я живу неподалеку от Брухеона. Если угодно, мы могли бы отправиться туда прямо сейчас.

Неизвестный кивнул, и они, более не медля, покинули книжную лавку.

— Итак, ты любитель мудрости?

— Мудрости, я? Нет, не сказал бы. Почему ты об этом спросил?

— Такое предположение само собой приходит в голову, когда человек интересуется Платоном.

— А, так он, стало быть, философ...

Сначала Климент подумал, что собеседник шутит, но, увидев его серьезную мину, тотчас понял: здесь не тот случай. И продолжал:

— Да, он мыслитель. Грек, так же, как я.

— Сказать по правде, я попросил эту книгу, потому что мне советовали ее прочесть.

— Понятно.

Они вышли на площадь Зернового рынка. Это здесь устанавливались цены на пшеницу, которая будет продана в государственные житницы, откуда ее затем раздадут, но большей части даром, римскому плебсу.

— Эта площадь обычно черна от толпы, — заметил Климент, — но сегодня народ на ипподроме: там скачки, всю Александрию трясет как в лихорадке. Сдается мне, что ты не из тех, кто без ума от развлечений этого сорта.

— Так и есть. А с некоторых пор — есть причина — даже стал испытывать величайшее отвращение ко всему, что касается арены и происходящих там игрищ.

Этот туманный ответ только еще сильнее озадачил Климента, и когда они, удаляясь от рынка, свернули на Кожевенную улицу, он вдруг спросил:

— Прости за любопытство, но мне кажется, ты не из Ахеи[41]. Твой выговор...

— Значит, это так заметно? Я с севера, откуда дует Борей. Точнее, из Фракии, — он осекся, будто смущенный этим своим признанием, и поспешно перевел разговор на другое: — А ты что же, живешь в музее?

— Нет, но поблизости от него. У меня домик на Посудной улице.

— Если верить Лисию, ты то ли знаменитый ученый, то ли врач.

Климент хмыкнул:

— Ни в коей мере. Всего лишь управляю школой, существующей на средства великодушных благотворителей. А зовут меня Тит Флавий Климент.

— Грамматикус, как говорят римляне?

— Я предпочитаю слово «педагог».

Теперь они шагали в тени колоннады, оставили позади усыпальницу Александра, потом свернули к Брухеону, еврейскому кварталу, и вот перед ними, наконец, возник дом Климента.

— Великолепно, — пробормотал гость, озирая множество произведений, заботливо упрятанных в кожаные чехлы и разложенных рядами на этажерках из древесины кедра. На свитках папируса, обвитых алыми лентами с тщательно выписанными названиями, торчали застежки из слоновой кости.

— Не стоит слишком увлекаться. Этой библиотеке многого не хватает. Собрание греческой и римской литературы далеко не полно. О творениях варварских пародов и говорить нечего. И если сам я много читаю для удовольствия, то большинство этих сочинений все же — не более чем орудия, помогающие в работе. Не считая нескольких лирических поэм Пиндара, к которым я испытываю истинное пристрастие, да эпопей Гомера, которые я с неизменным восторгом перечитываю вновь и вновь с тех еще пор, как учился в Афинах, все остальное, подобно этой громадной энциклопедии Фаворинуса, надобно признать, довольно заумно. Нет, если хочешь увидеть что-то воистину необыкновенное, тебе стоит посетить большую Александрийскую библиотеку. Там хранится более семисот тысяч книг.

— Боги! Семьсот тысяч!

— По правде сказать, и это не много, если вспомнить, что большая часть здания со всем содержимым была разрушена во времена Цезаря и Клеопатры.

Собеседник, пораженный, замотал головой, а Климент между тем достал с полки кожаный футляр, на котором значилось имя Платона:

— Возьми. Вот он, «Пир».

— Благодарю.

— Можешь держать его у себя, сколько захочешь. Платон — это музыка, нужно время, чтобы вслушаться в него. — Климент выдержал паузу, потом спросил: — Ну, а теперь не думаешь ли ты, что пора назвать мне свое имя?

После краткого, едва заметного колебания гость выговорил:

— Калликст.

— Калликст, — задумчиво повторил Климент.

Открыв глаза, Климент сквозь щели в ставнях увидел, что мигающий свет Фаросского маяка сменился ровным белым сиянием.

Уже рассвело.

Рядом жена, свернувшись клубочком, легонько вздохнула и прижалась к нему. Климент улыбнулся. У Марии множество достоинств, но жаворонком ее не назовешь. По правде сказать, это естественно, если женщине, едва достигшей двадцати двух лет, спится куда слаще, чем ему, недавно разменявшему пятый десяток.

Он приподнялся, опершись на локоть, и с бесконечной нежностью посмотрел на нее. Ее нагое тело, чуть прикрытое тонкой простыней, мирно дышало в полумраке опочивальни.

Летом Климент предоставил бы ей выспаться досыта, но зимой дни короче, а у них обоих столько дел! Он разбудил ее нежным поцелуем в глаза, встал и принялся одеваться. Закрепив ремешки сандалий и надев набедренную повязку, он просунул голову в вырез длинного белого далматика, завязал пояс, привычным движением пригладил свои короткие волосы.

Потом распахнул окно. Воздух этого зимнего утра показался ему упоительно свежим. Его взгляд поверх скопления белых стен и террас устремился вдаль, где на горизонте сквозь завесу тумана и пыли только что проглянуло солнце. Тут и жена присоединилась к нему. Она тоже надела белую льняную тунику и скрутила волосы узлом на затылке, заколов их длинной шпилькой.

Созерцая свою супругу, Климент подумал, какое ему выпало счастье — делить свою жизнь с такой женщиной. Он высоко ценил то, что Мария родилась и росла при свете веры Христовой. И в самом деле, с младенческих лет воспитанная в убеждении, что украшать себя надлежит не снаружи, а изнутри, она не стала прокалывать себе уши и с брезгливостью отвергла все эти ожерелья, кольца и побрякушки, которые кажутся столь необходимыми любой мало-мальски состоятельной язычнице. Да и ее одежды своей незапятнанной белизной совершенно не походили на пурпурные наряды, изысканную пышность китайских шелков, что были в таком почете у жительниц Александрии.

Но, разумеется, больше всего Климента радовало, что она не убивает свое время, проводя целые часы напролет за накручиванием локонов и укладкой, а то еще, чего доброго, и разведением красок или прилаживанием париков, которые — он часто посмеивался над этим — мешают женщинам спать по ночам, ведь страшно же во время сна помять эти замысловатые сооружения, на возведение которых потрачен весь день.

Стоя рядом, муж и жена воздели руки к небесам, прося благословения Господня.

Закончив молитву, Мария спросила:

— По-моему, тебя со вчерашнего дня что-то заботит?

Климент обернулся к ней, удивленный и вместе с тем тронутый, что супруга так прекрасно научилась читать в его душе.