На публичных торжествах стали совершаться гекатомбы, в жертвенном экстазе наземь выплескивали самые старинные драгоценнейшие вина. Гелиогабал собственной персоной плясал вокруг алтарей под звуки кимвалов и пение хора сирийских женщин. Сенаторы и всадники стояли вокруг, беспомощно глядя на происходящее, в то время как высшие чиновники, разряженные в сирийское платье из белого льна, принимали участие в жертвоприношениях.

Поговаривали также, что Гелиогабалу по нраву утехи, где он играет роль эфеба. Подчас вечерами, обряженный в китайский шелк на манер Диониса, он, дабы ублажить свое божество, отдается под звуки флейт и барабанов. Многие часы вертится с раскрашенным лицом, в женском платье и ожерельях, постепенно избавляясь от всего, что было в нем мужского.

Где ты, былая слава Рима?

Август 217 года.

Ночь, спустившись над виллой Вектилиана, поглотила весь окружающий ландшафт, а небо замерцало, словно бескрайнее поле, кишащее светляками.

Иакинф молча протянул Калликсту белоснежный далматик, украшенный шелковым шитьем и вдобавок двумя пурпурными лентами. Фракиец, голый до пояса, взял одеяние в руки, повертел его, чуть заметно усмехнулся:

— Наряд почти что царственный...

— Там есть и другие, еще великолепнее, — поторопился заметить Иакинф, — а в этот вечер ничто не может быть достаточно роскошным для тебя.

А в памяти Калликста почти тотчас промелькнула, будто видение, другая туника, увиденная когда-то давным-давно в трюме «Изиды», знаменитого грузового судна Карпофора. Он постоял в размышлении и лишь потом решился просунуть голову в вырез далматика.

Снаружи доносился гул голосов, шум шагов.

Он подошел к окну, в которое задувал свежий ветерок, и его взгляд, отпущенный на волю, стал блуждать среди созвездий. По саду шатались тени кипарисов, трепеща в свете факелов и греческих ламп, которые принесла сюда толпа. Эта ночь походила на ту, другую, ночь кончины Зефирия. Когда это было — неделю, месяц назад?

Фракиец глубоко вздохнул, будто стараясь проникнуться безмятежным покоем этой ночи. Потом предложил Иакинфу следовать за ним.

— Мы избираем нового папу в присутствии народа, у всех на глазах и с тем, чтобы достоинство избранника и его способность исполнить предназначение были засвидетельствованы публично, и мы видим, что сей обычай внушен не иначе как божественной волей. Ибо в «Книге Чисел» Господь повелевает Моисею: «И возьми Аарона, брата твоего, и Елеазара, сына его, и возведи их на гору Ор пред всем обществом; и сними с Аарона одежды его, и облеки в них Елеазара, сына его, и пусть Аарон отойдет и умрет там».

Тут Августин, епископ Коринфа, выдержал паузу. Затем продолжил:

— Когда все, не только сообразуясь с предварительно обдуманным мнением относительно заслуг того, чьи качества ныне предстоят перед судом Бога-Отца и Сына, но и в соответствии с самой истиной засвидетельствуют это, тогда к народу троекратно будет обращен вопрос, в самом ли деле человек сей достоин сана.

На этом этапе своей речи Августин снова умолк и оглядел толпу. В перистиле царила волнующая тишина, нарушаемая разве что легким шумом ветерка, пробегающего в каменных извивах ветвевидного орнамента.

— Стало быть, я должен, как велит обычай, просить вас подтвердить свой выбор: вправду ли перед вами — именно тот, кого вы желаете поставить во главе Церкви, во главе всего народа Божьего?

И епископ указал перстом на стоящего впереди всех человека, по бокам которого расположились, сидя полукругом, все прочие священнослужители.

— Да, это он самый.

Во второй раз Августин повторил тот же вопрос, но теперь он обращался к более узкому кругу — к диаконам, клирикам, проповедникам, епископам, которые в один голос выразили одобрение.

Лишь тогда он предложил Калликсту приблизиться к алтарю, который был возведен в центре парка.

Одновременно туда же подошли диаконы, держа открытым огромное Евангелие, которое они подняли над головой того, который отныне становился шестым папой в истории молодой Церкви.

Августин возложил руки на чело Калликста и мощным голосом возвестил:

— Боже, пославший нам Сына, Господа нашего Иисуса Христа, воззри на сего смиренного! Ты, от сотворения мира по изволению Твоему прославляемый в тех, кто Тобою отмечен, снова излей ныне верховную мощь Духа Святого, исходящую от Тебя! Благослови и укрепи избранного Тобой для служения епископского, дабы смог он пасти стадо Твое без упрека и свято исполнять обязанности своего высокого сана, денно и нощно служа Тебе. Да ниспошлется ему, но благости Духа Святого, власть отпускать грехи согласно милости Твоей и налагать бремена по повелению Твоему, каковое право Ты даровал апостолам. Со Святым Духом, в лоне Церкви Христовой, ныне и присно и во веки веков!

И тотчас все священнослужители, все присутствующие епископы один за другим потянулись к Калликсту, кланяясь и даря ему поцелуй мира. Из гущи толпы послышались поначалу едва различимые начальные строфы Восемнадцатого псалма, пение незаметно нарастало, торжествующе крепло, чтобы наконец обрушиться с такой силой, будто небеса Рима разверзлись, как тогда, когда, по преданию, на землю хлынули воды Всемирного потопа.

Тогда новый папа неторопливо приблизился к алтарю и начал служить свою первую мессу. Когда наступило время причастия, он взял хлеб, преломил его и сказал:

— Когда он добровольно предал себя на муки, чтобы попрать смерть и разрушить цепи сатаны, а праведных привести к свету, он, взявши хлеб, возблагодарил небеса, говоря: «Сие есть тело мое, которое за вас предается». И так же, подъемля чашу: «Сия чаша есть Новый Завет в моей крови, которая за вас проливается; сие творите в мое воспоминание».

Калликст на миг прикрыл глаза, и ему почудилось, будто он слышит последние слова Зефирия, произнесенные в агонии: «Он был послан ради одних только заблудших овец...» Подняв голову, он оглядел собрание верующих и снова заговорил:

— Чтобы слава Господня жила и вера сохранялась во всей своей истинности, пусть мои преемники помнят эти времена. Пусть Церковь распахнет свои врата, да не уподобится она сварливой старухе, замкнувшейся в бесплодной несгибаемости. Пусть она никогда не плывет по течению, но, напротив, сама станет этим течением. Сила Назареянина была, прежде всего, в отказе от предрассудков и бесконечной терпимости. Терпимость — не что иное, как ум души. Ум души — то, чего я желаю церкви грядущих веков.

Произнеся эти слова, новый папа с помощью Астерия приступил к раздаче святых даров. Он направился к первому ряду верующих. Здесь и там он узнавал знакомые лица. Булочник Алексиан, ликтор Аврелий, декурион Юстиниан. Недели не проходило, чтобы люди всякого рода, бедняки и богачи, не стекались сюда, непрестанно пополняя христианскую общину.

И тут он увидел ее.

Конечно, ее волосы побелели, на лбу проступило несколько морщинок, но фигура сохранила былую гармоническую стройность, в глазах сверкало все то же страстное своеволие. Их взгляды встретились, схлестнулись в мощном внезапном наплыве воспоминаний.

Когда Калликст протянул ей святые дары, его рука слегка дрогнула. Показалось ли ему или он впрямь видел, как затрепетали ее губы? Их пальцы на миг соприкоснулись. Она склонила голову, опустила глаза. А он продолжил богослужение.