Калликсту не потребовалось много времени, чтобы вникнуть в принципы ведения хозяйства этих имений. И как только он их постиг, тотчас выяснилось, что он не склонен воздерживаться от критических замечаний по поводу недостатков, открывающихся его свежему взгляду. Эфесию пришлось признать, что в его соображениях немало смысла.

Тогда он под собственным неусыпным надзором позволил фракийцу произвести кое-какие нововведения, которые не замедлили принести выигрыш во времени и в деньгах.

Известия об успехах Калликста Аполлоний воспринимал все более радуясь и гордясь. Негаданные достоинства, проявившиеся у самого непослушного из рабов, служили подтверждением его идей относительно благотворности великодушия и терпимости, каковые он взял себе за правило проявлять к этим несчастным.

Но теперь все это уже миновало.

Калликсту только что сравнялся двадцать один год. Его существование делилось между домом на Эсквилинском холме и поместьем близ Тибура, он жил то в мире чисел и описей, то среди запахов молотого зерна и льняной пряжи. Что до Флавии, она стала мастерицей причесок и в этом качестве состояла при Ливии, сестре сенатора. Будучи заметно младше брата, она, тем не менее, очень походила на него своей добротой и сдержанностью. Не посещала игрищ, не носила драгоценностей. О ней также было известно, что она ведет чрезвычайно целомудренную жизнь, никогда не позволяет себе жестокого обращения со слугами и на редкость милосердна по отношению к беднейшим из своих сограждан. Но при всем том она, как большинство патрицианок, обожала кокетливые прически, а потому весьма ценила такое преимущество, как возможность поручать свои волосы заботам лучшей ученицы Кастора. Флавия, со своей стороны, вскоре привязалась к своей госпоже и считала для себя делом чести оправдывать ее доверие.

Когда на исходе сатурналий[14] наступило зимнее солнцестояние, им обоим, как лучшему рабу и лучшей рабыне, было впервые вручено денежное вознаграждение, сумма, позволявшая догадаться, сколь высоко их ценят. Вероятно, многие завидовали их положению. Флавия, по всей видимости, была в совершенном восторге. Да и сам Калликст испытал бы счастье, если бы все еще не ныла рана, залечить которую не смогли ни люди, ни время: он по-прежнему хранил в заповедной глубине сознания край, имя которому Фракия, место, где жил да был когда-то один мальчик...

— А ты все поджидаешь ее, Калликст?

— Да, хозяин. И вот что странно: это ожидание день ото дня становится все продолжительней.

— Наверное, служить мастерицей причесок для себя самой еще сложнее, чем сооружать их другим.

— Я бы предпочел, чтобы она являлась такой же распатланной, как в день нашей первой встречи, но приходила вовремя.

— Не будь таким нетерпеливым. Может быть, она для тебя же и прихорашивается. И если это тебя утешит, знай, что нынче вечером я разрешаю тебе отсутствовать так долго, как только пожелаешь.

— Благодарю, но Флавия, может быть, не получила подобного позволения.

— Будь покоен, Ливия никогда не наказывает рабов за долгие отлучки, если только они не идут во вред службе.

Напоследок одарив молодого человека еще одной улыбкой, Аполлоний возобновил свою прогулку, небрежным жестом расправив складки тоги. Калликст смотрел, как он семенит среди колонн. Этот человек бесспорно добр. По-настоящему, может статься, так же добр, как Зенон.

Зенон...

Он бессознательно обратил взор к востоку. Там Фракия. Но горизонт заслоняла стена сада, его мечты разбились и осыпались осколками к ее подножию. Несмотря на все привилегии, дарованные ему Аполлонием, наперекор всем преимуществам, которых добился за последние годы, он как был, так и остался всего лишь рабом.

Подавив вздох, он сделал несколько шагов в направлении двери. Распахнутая настежь, она поверх стены открывала взору нагромождение крыш, позолоченных последними лучами заката на фоне темнеющей синевы неба. Воздух этого дня, первого после августовских нон[15], был сладостно нежен. Он на миг прикрыл глаза, упиваясь хрупким наслаждением, которое давала иллюзия свободы. Может быть, еще настанет время, когда он снова научится дышать полной грудью — вне этих стен, вдали от Рима.

Стремительный топот легких сандалий разом прогнал его меланхолию. Белая фигурка Флавии, вынырнув из-под портика, бегом устремилась к нему. Жалкая изголодавшаяся девчонка, которой он несколько лет назад пришел на помощь, превратилась в грациозную молодую девушку с тонкой талией, пышными плечами и сияющим лицом. В тот вечер она надела белое льняное платье, подчеркивающее гармонические линии ее тела.

— Прости меня, — сказала она, целуя его в щеку, — и спасибо, что дождался меня.

— Я и впрямь заслуживаю благодарности. Мне хотелось отвести тебя к Помпееву портику. Сегодня такая жара, брызги фонтана славно освежили бы нас.

Но в этот час отправляться туда уже не имело смысла.

— Знаешь, я старалась управиться побыстрее. Как могла. Честное слово.

Он кивнул и запустил руку в великолепные длинные кудри девушки, внушавшие — он знал об этом — зависть и ее товаркам-рабыням, и самой госпоже. Пышные пряди медового цвета скрывали наготу ее плеч и сбегали вдоль спины до поясницы.

— Это та самая прическа, заботы о которой заставили тебя так опоздать?

Она потупилась, смущенная.

— Нет. Это Ливия меня задержала вместе с другими служанками для... — она, казалось, не сразу подобрала нужное слово, — для дружеской беседы.

Калликст если и слушал, то вполуха.

— Думал сводить тебя на пантомиму, но, наверное, и туда идти уже поздновато. Мне рассказывали о ночных боях в императорском амфитеатре. Хочешь там побывать?

— Ты же знаешь, мне не доставляют никакого удовольствия эти бойни, хотя бы и при свете факелов. Что до пантомимы, они там прыгают раздетыми, это у меня вызывает слишком дурные воспоминания. Почему просто не порадоваться тишине этого сада, его благоуханию?

Он обнял подружку за плечи. Она, конечно, тоже прильнула к нему, а сама потихоньку его разглядывала.

Он тоже очень переменился. Ростом он был выше большинства молодых людей своих лет, да и в плечах сильно раздался. Его блестящие глаза обрели впечатляющую пристальность, а в волосах цвета воронова крыла замелькали серебряные нити преждевременной седины. Миновали годы, но Флавии казалось, что та их встреча в темном городском закоулке произошла только вчера.

— Ты счастлива, сестренка?

— Знаешь, эти долгие шесть месяцев, что я тебя не видела... Но нынче вечером — да, я счастлива. Только перестань, наконец, звать меня сестренкой. К тому же я всего на четыре года младше тебя.

— Четыре года. Целая жизнь. Я буду звать тебя так, даже когда ты будешь тащиться по Священной дороге, как маленькая старушка, согнутая в дугу.

— Ужас какой. Ты хотя бы замечаешь, что у тебя появилась седина? В твои-то годы! Еще вопрос, кого из нас первым согнет!

И, помолчав немного, заключила:

— А сам-то ты, Калликст, счастлив?

Глаза фракийца затуманились, устремившись в пустоту, и он медленно проговорил:

— Аполлоний добрый человек. Порой мне даже на миг удается вообразить, будто я для него не раб, а он мне не хозяин. Тогда, почти сразу, ко мне возвращаются мои воспоминания, желания...

— Желания?

— Не будем об этом. Я сам на себя злюсь за такие мысли. Я же тебе сказал: Аполлоний господин добрый.

— Не надо быть волшебницей, чтобы угадать, что тебя гложет. Ты всегда тосковал о своей родине, разве нет?

— Само собой. Только это еще не все. И другая тоска есть, посильнее.

— Расскажи мне. Говори, прошу тебя.

— Так слушай, сестренка. День за днем, на дорогах, в поместье — всюду я встречаю множество самых разных свободных людей. Может быть, они беднее или даже несчастнее меня, но они свободны. Если в харчевне или триклинии я сяду рядом с ними, они оттолкнут меня прочь или сами отстранятся. Я раб, Флавия, раб, понимаешь, что это значит? Это словно неизгладимое клеймо, пятнающее и сердце мое, и мое тело.