— Ну? Что дальше?

— Мне кажется, он тебе не безразличен, и думаю, я в этом не ошибаюсь, — она примолкла на миг, перевела дыхание и заключила: — Я пришла просить тебя спасти его.

— Спасти? Не понимаю. Разве он в опасности?

— Так ты не знала? Вот уже два дня...

— Я провела последние дни в Альбе, гостила у своей кузины. К тому же ты ведь не можешь воображать, будто у меня в обычае не упускать из виду повседневную жизнь здешних слуг. Так уж сделай одолжение, объясни толком!

При этих словах Флавия лишний раз почувствовала, сколь бездонна пропасть, разделяющая рабов и господ... Как-никак вчерашние события вызвали изрядный шум. Во все время трапезы ни о чем другом даже и речи не было, только об этом.

Они с Эмилией полночи провели подле Калликста, стараясь смягчить боль от ран, причиненных кнутом Диомеда. А между тем ни Карпофор, ни эта женщина не услышали даже слабого отголоска случившейся драмы. И вот она, покоряясь неизбежному, стала пересказывать своей госпоже происшествие с молочным поросенком, поведала о слепом ожесточении, обуявшем Елеазара, о вмешательстве Калликста, о столкновении этих двоих и ужасной расправе, постигшей фракийца.

— Когда он приказал Диомеду остановиться, Калликст уже давно был без сознания. А потом его приказали бросить в оссуарий.

— Оссуарий?

— Это вроде тюрьмы, рабы его так прозвали — оссуарий, ящик для костей, потому что тесно там, как в могиле (он и похож на неглубокую могилу, закрытую сверху), поневоле вспомнишь те маленькие урны, где хранят кости умерших. Я умоляла Елеазара позволить мне хоть воды ему туда принести, но он знать ничего не желает.

— Безумный!.. Я всегда знала, что у этого сирийца мозг не больше грецкого ореха. Ну, заканчивай мою прическу. Мы сейчас пойдем, скажем ему пару слов.

Всякий, кто знал племянницу Карпофора, предпочел бы лучше спуститься в ад, чем навлечь на себя ее ярость. Под лавиной ругательств, которые она обрушила на вилликуса, ему оставалось только склонить голову и помалкивать.

— Сперва кнут, потом оссуарий?! — задыхаясь, выкрикнула она, когда запас проклятий истощился. — И без всякого ухода! Клянусь Беллоной, ты лишился ума!

— Но, госпожа, — запротестовал Елеазар, — этот пес пытался меня убить!

— Тем не менее, ты живехонек! Или, может, это твой призрак маячит здесь передо мной? Нет, в чем я убеждена, так это в том, что именно ты задумал его погубить, оставив подыхать в этом... этом...

Слово, произнесенное Флавией, казалось, выскочило у нее из памяти, она искала его, и, не вспомнив, заключила скороговоркой:

— Его раны ты посыпал солью, так мне сказали. Соль на ободранную кожу! Ох, это уже выше моих сил...

Вилликус в панике шарахнулся прочь, а то бы не миновать ему лишиться глаза — стилет, выхваченный Маллией откуда-то из складок туники, метил прямо туда.

Флавия наблюдала эту сцену с восхищением и страхом одновременно. Что-то подсказывало ей, что, подстроив вмешательство Маллии, она тем самым создает положение, при котором ей самой рано или поздно не поздоровится.

— Успокойся, госпожа! — возопил сириец. И, вдруг сообразив, что все это происходит на глазах рабов, гордо вскинулся: — Не забывай, что я принадлежу господину Карпофору!

— И в самом деле! Так потолкуем об этом. Он оказал тебе доверие, поручив пасти свое стадо, а ты предал его. Ты прекрасно знаешь, какой интерес он питает к этому Калликсту и какие услуги этот человек ему оказывает. Ты хоть соображаешь в своем самомнении, что чуть было не причинил ему громадный ущерб?

«Ущерб, может быть, и громадный, — подумал про себя Елеазар, — но, уж конечно, не такой основательный, как тебе...».

Злоба, нарастая изнутри, так и распирала его. Из-за того что этой бабе приспичило оседлать фракийца, он выйдет на свободу. Да еще, чего доброго, займет положение наравне с его собственным! Не в силах сдержаться, он выпалил с немыслимой дерзостью:

— Чем заботиться о том, как бы себя между ног ублажить, подумала бы лучше, что твой дядя скажет, если проведает, как ты...

У него не нашлось времени закончить эту фразу.

Маллия стала бледнее, чем палочка свинцовых белил. Никогда никто не осмеливался говорить с ней в подобном тоне, а уж тем паче раб. Этот узкий стержень с печаткой на конце, которым она метит свои восковые дощечки, сгодится и на то, чтобы проткнуть глотку наглому кабану-сирийцу! Она хотела броситься на него, но в последнее мгновение рассудок взял верх.

Она ограничилась тем, что, почти не разжимая губ, процедила с угрозой:

— Клянусь Плутоном, если мой дядя проведает о чем бы то ни было, я брошу тебя в бассейн с муренами. Неосторожные, по временам падающие туда, идут им на корм — ты будешь не первым и не последним. А теперь хватит болтать: изволь повиноваться! Ты немедленно выпустишь этого раба!

Флавия закончила перевязывать раны, которые глубокими коричневыми бороздами покрывали спину Калликста.

— Как ты себя чувствуешь?

Фракиец, лежа на животе, медленно пошевелился.

Он все не мог выкинуть из памяти устоявшийся запах кала и мочи, который пронизывал мрак оссуария во все время его заточения.

— Я здесь не останусь, — хрипло пробормотал он. — Уйду, клянусь. Но сначала посчитаюсь с сирийцем.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Это боль подсказывает тебе такие слова.

— Говорю же тебе, я сбегу. А сириец мне заплатит. Флавия помолчала в раздумье, потом устало заметила:

— Боюсь, увы, что прежде, чем все это произойдет, расплачиваться придется не кому-нибудь, а тебе.

— О чем ты?

Она отошла от изголовья своего друга, медленно направилась к маленькому слуховому оконцу, из которого сочился тусклый свет.

— Маллия приказала мне привести тебя в ее покои, — бросила она, не оглядываясь. — Нынче же вечером.

Калликст перекатился на спину.

— Я предвижу, что ты согласишься, — добавила она, возвращаясь на прежнее место подле него.

Он с большими предосторожностями приподнялся. Его глаза, обычно ярко-голубые, потускнели, став скорее серыми.

— По крайней мере, если твой господь вдруг не смилостивится настолько, чтобы меня заменить...

Над Альбанскими горами всплыл багровый диск луны. Тяжелые тучи, начавшие собираться еще на склоне дня, скрывали большую часть звезд. Удушающую жару слегка смягчали порывы легкого блуждающего ветерка, он морщил водную гладь бассейнов, шевелил листву осин и кипарисов.

— Грозы ждать недолго, — проронил фракиец, будто говоря сам с собой.

Флавия шла рядом. Она не откликнулась, но не могла не отметить про себя, что даже природные силы, словно сговорившись, разделяют смятение ее души.

Они пересекли двор и вошли под аркады, которые, выстроившись в ряд, вели к господским покоям. Когда они входили во внутренний сад, стая вяхирей, вдруг в панике сорвавшись с места, взмыла к ночному небу. Флавия ускорила шаг. Словно бы хотела уж поскорее приблизить развязку этой нелепой комедии. Она ориентировалась по слабому свету, что изредка кое-где проникал сквозь задернутые шторы, и наконец остановилась перед одной из аркад. Отстранив дверную занавесь, она вошла в комнату Маллии.

Племянница Карпофора читала, но теперь она закатала в пергамент свой свиток папируса и только после этого пошла к ним навстречу. На ней была тончайшая египетская шерстяная симарра — широкий длинный плащ, — и молодые люди заметили, что она умышленно встала так, чтобы пламя факела, горевшего на бронзовой подставке за ее спиной, просвечивая сквозь ткань, открывало взору ее наготу.

— Мне приятно видеть тебя снова, — начала она чуть принужденным тоном. — Тебе все еще больно?

— Да. Но эта боль меня успокаивает. Она служит доказательством, что я жив. Прочее не в счет.

Колышущимся шагом молодая женщина подплыла и без малейшей стыдливости прильнула к нему. Флавия в тягостном смущении смотрела, как руки ее госпожи заскользили вдоль спины ее друга.