В наушниках раздался голос одного из коммандос:

– Командир, пилот вертолета спрашивает, долго ли ему ждать.

– Трусит? – спросил Стивен недобро.

– Еще как, – ответил голос без привычной веселости, с которой начинали кампанию. – Мы ж тут как на Луне после столкновения с астероидами…

– А почему не спрашивает у своего командира?

В наушниках хмыкнуло:

– Боятся Дугласа. Честно говоря, он уже не тот, не тот… с той поры, как оставил нас и ушел в управление…

– Пусть вертолет ждет, – оборвал Стивен. – Мы сами заинтересованы, чтобы Дуглас побыстрее убрался.

За его спиной негр рассматривал в упор старого священника, тот вздыхал и отводил взгляд, а негр втолковывал ему свысока:

– …вроде бы с виду не совсем дурак, а не понимаешь такой элементарной вещи, что, борясь за Добро, тем самым порождаешь и Зло…

Он сыто рыгнул, посопел, вспоминая, что хотел сказать, продолжил:

– Так же, как когда я, например, делаю ионизатором живую воду – у меня получается еще и мертвая в соседнем сосуде, иначе невозможно… Ага, невозможно, взыскуя добра, не получать и зла. И вообще: тебе сколько, старик? Шестьдесят пять? Ого! Ну, если в шестьдесят пять человек не понимает, что не существует абсолютного добра и абсолютного зла, то это склероз или маразм. Другого объяснения нет. По-моему, делить все и вся на Добро и Зло, черное и белое – ошибочная точка зрения, простительная только незрелым, по-юношески максималистским умам.

Раввин печально кивнул, соглашаясь. Да, верно, у него этот самый по-юношески незрелый, а этот тридцатилетняя сопящая гора мяса – уже зрелый, мудрый, и все такое, что скажет, ведь у него в руках автомат, а это значит, что и жизни, как его, старика, так и того, с которым еще не решили, что делать.

– Природе, насколько я знаю, – сказал негр наставительно, – свойственно не деление на черное и белое, а свойственен… во какое трудное слово!.. свойственен, скажу еще раз, спектр цветов, андастэнд? В смысле, доступна такая мысль? Так вот и природе человеческих отношений такой спектр весьма… да, весьма.

Раввин вздохнул, но негр-интеллектуал в кои веки встретил собеседника, которого, впрочем, надо поучить мыслить по-американски, возможно, поймет глубокую философскую мысль, которую до этого невежественного дикаря благосклонно готов донести американский солдат.

И он учил, учил, наставлял, а раввин только печально кивал, вздыхал, явно признавая правоту человека с автоматом в руках.

Из туннеля вышел латинос с автоматом наготове, осмотрелся, что-то сказал, не поднимая щитка, Стивен видел только двигающиеся губы.

Через полминуты вышел пленник в наручниках, за ним с обнаженным пистолетом Дуглас. Лицо довольное, но в глазах озабоченность, сообщил с ходу:

– Первый захваченный! Как думаешь, нас отметят?

– Не уверен, – ответил Стивен суховато, привычка Дугласа успехи отряда приписывать лично себе уже вызывала насмешки. – Все-таки война ведется на истребление. А ты, по сути, спасаешь иудея…

Лицо Дугласа вытянулось.

– Так что же… не убивать же теперь?.. Гонсалес, выводи его наверх. Там разберемся.

Он со злостью посмотрел на священника, латинос толкнул пленника в спину, тот ушел по тоннелю к вертикальной шахте. Дуглас хмурился, Стивен задал нелегкую задачу, сказал раздраженно:

– Надеюсь, после дозачистки с вертолетов этих дотов останется меньше.

Стивен буркнул:

– Удивительно, что с самолетов все не разрушили.

– Тогда эти бункеры были пустыми, – объяснил Дуглас. – Их успели занять во время первой бомбардировки. Но все равно, все равно… Я сам не ожидал, что наши возьмутся так круто! Вот что значит остаться единственной страной на планете и не иметь соперников! Никто не посмеет раскрывать пасть про права человека… А ты чего такой злой?

Стивен ответил и сам ощутил, что его голос вздрагивает от злости, даже от сдерживаемой ярости:

– Эта война… когда большинство уничтожает то, что не любит и чего боится… большинство всегда не право… но если большинство не так уж право… то, может быть, не так уж и право было, когда изгоняло иудеев из своих стран? Ты же сам говоришь, что ритуальные убийства христианских младенцев лишь предлог?

Дуглас покровительственно улыбнулся:

– Дело не в том, право или не право. Стивен, ты дожил до таких лет, а все еще веришь в такие понятия… Лично мое мнение, конечно, не право. Всегда!.. И во всем. Но весь наш социальный институт построен на праве большинства определять политику государств, работу социальных институтов и вообще всю жизнь общества. Так что у нас большинство хоть по большому счету и не право, но в обыденном, повседневном плане, увы, за ним решающее слово. В смысле, право по факту большинства. Потому мы здесь. И потому стираем с лица планеты остатки Израиля.

В командном бункере все толпились вокруг Файтера. Президент в очередной раз доказал свою мудрость, теперь он обводит всех усталым отеческим взглядом и все никак не может почему-то рассказать, как именно разгадал сложнейший ребус, как сумел перехитрить МОССАД, кнессет, правительство Израиля и даже всех его раввинов… как Израиля, так и всего мира.

– И все-таки, – сказал Гартвиг настойчиво, – вроде бы и нехорошо в такой ситуации ликовать, когда целая страна фактически уничтожена… однако я как патриот больше ликую, что цела моя страна! И я счастлив, не стыжусь в этом признаться, счастлив, что на корню уничтожена страна, которая заложила в наших городах сорок атомных бомб!

Все хлопали, выкрикивали подбадривающее, Файтер видел на лицах восторг и обожание.

Он вздохнул, развел руками. Все мгновенно умолкли.

– Евреи, – сказал он негромко, но в мертвой тишине его услышали все, – слишком много рассказывают о том, что их МОССАД – самая лучшая разведка мира. Хотя сам… как его, забыл, лучший разведчик МОССАДа, на его счету масса удачных дел, хотя помнят только из-за поимки Эйхмана, так вот он честно и откровенно признался, что МОССАД ничуть не лучше других, что это только деза, умело запущенная в массы… Такая же деза насчет тех жестокостей, на которые идут иудеи, уничтожая своих врагов…

Он видел, как наступило короткое замешательство, Гартвиг нашелся первым:

– Простите, господин президент, но разве в Ветхом Завете не рассказано, как иудеи уничтожали всех в Палестине? Женщин и детей убивали на месте, сжигали посевы, рубили сады, убивали скот…

Олмиц добавил:

– А как насчет того, что жителей захваченных городов живыми укладывали под молотилки, бросали в горящие печи?

Файтер развел руками:

– В наших интересах сказать, что все так и было. И что мы, уничтожая Израиль, уничтожили самый кровожадный и самый извращенный народ на свете. Но здесь все свои, верно? Во-первых, кто тогда не был жесток, вот культурные и просвещенные римляне, от которых ведем римское право, от них у нас сенат, Капитолий, именами их богов и героев называем ракеты, самолеты… один «геркулес» чего стоит!.. так вот римляне тысячами распинали людей на крестах вдоль дорог, чтобы все проезжающие, значит, любовались этой рекламой римского образа жизни…

Он умолк на миг, все смотрят жадно, он сказал уже тише и без улыбки:

– Во-вторых, почему не предположить, что это было поэтическое преувеличение? Так сказать, зачатки информационной войны. Дескать, вот какие мы звери, так что опасайтесь с нами задираться. Писали тексты не историки, это вам всякий скажет!.. К тому же Тора дополнялась и дописывалась, а ее положения со временем сдвигались все больше в сторону, как ни странно, гуманности. И, скажем честно, нередко обгоняя в гонке к справедливости соседние народы. Однако и мы, и евреи ноздря к ноздре поднимали на щит цитаты об исключительной жестокости иудеев… и о верности их традициям Торы.

Он умолк, посмотрел на всех смеющимися глазами, только Бергманс увидел в них боль и стыд, снова развел руками, уже как-то беспомощно.