— Я не знаю. Я постеснялась спросить, — призналась Приска.

Девочки уставились на нее в недоумении.

— Я спрошу у дяди Казимиро, — заявила Элиза.

«Интересно, почему это она просила передать привет не ему, а дяде Леопольдо? — размышляла тем временем Приска. — Может быть, она давно его не видела, а с дядей Казимиро только что разговаривала по поводу этих уроков?»

Синьорину Мундула звали Ундина, и ни одно женское имя не казалась трем подругам таким прелестным и подходящим своей хозяйке.

Все следующие дни они только о ней и говорили.

— Странно, почему она еще не замужем? Ей, наверное, лет двадцать пять, не меньше, — удивлялась Розальба.

— У такой женщины должна быть толпа поклонников, — говорила Приска. — Наверняка все ее ученики тоже в нее влюблены.

— Может быть, она ждет настоящую большую любовь, — предположила Инес, к которой обратились с этим вопросом как к специалисту. — Может быть, в этом городе нет никого, кто был бы достоин ее…

— Ах, был бы тут принц, или американский летчик, или цыган-скрипач с горящим взором! — вздыхала Приска. — Я бы бросилась к его ногам и не вставала, пока не вырвала бы у него поцелуй для синьорины Мундулы.

— Дядя Казимиро, видать, совсем бесчувственный, раз он знаком с ней столько лет и никогда за ней не ухаживал, — заметила Элиза.

— А может, он за ней ухаживал, а она ему отказала, — предположила Розальба.

Каждый понедельник, среду и пятницу Приска взлетала по этой пахнущей капустой лестнице с таким чувством, будто это была лестница в небеса. И всегда к радостному предвкушению встречи примешивалась легкая тревога. А вдруг синьорина Мундула на этот раз ее разочарует? Вдруг она будет не такая красивая, не такая милая? Вдруг она скажет или сделает что-то не так?

— Ну, это еще не конец света. Помни, что идеальных людей не бывает, — пыталась образумить ее Розальба.

Но синьорина Мундула была самим совершенством, и с каждым днем Приска влюблялась все сильнее.

Порой она удивлялась, как таким скромным и простым родителям (у ее отца была столярная мастерская на первом этаже дома, в котором они жили) удалось произвести на свет и воспитать такое неземное создание, утонченное, хрупкое и светлое, как алебастровая лампа.

Приска читала в сказках про детей, которых подменили в колыбели феи или эльфы. Это бы, конечно, все объяснило, но в жизни так не бывает.

Как ни странно, Приска, которая обычно была такой непосредственной («нахальной», как говорила бабушка Тереза), оставшись с глазу на глаз со своим кумиром, не осмеливалась выразить восхищение. Она, наоборот, все время молчала и краснела по самому пустячному поводу.

— Давай, не стесняйся! Я же тебя не съем! — говорила ей учительница. — Мужчины все-таки ничего не понимают в детях. Представь себе, Казимиро предупреждал меня, что ты — настоящая чума!

Вернувшись домой, Приска вместо того, чтобы решать примеры по математике или зубрить биографию очередного героя, отдавшего жизнь за воссоединение Италии, исписывала целые страницы своих ежедневников стихами, посвященными «удивительной, необычайной, потрясающей, неописуемой Ундине, дочери пены морской и пегасов».

В школе она сидела осоловевшая и безучастная ко всему, даже к очередным козням учительницы и нападкам Звевы и Алессандры.

Она мечтала совершать героические поступки, которые вызвали бы восхищение ее богини. Она мечтала жертвовать собой, страдать ради нее, мечтала о том, как умрет за Ундину, и будут пышные похороны с трубами и барабанами, как на Страстной неделе, и Ундина и дядя Леопольдо будут идти за ее гробом и безутешно рыдать.

И вот наконец случай пострадать представился на самом деле, но не совсем так, как она себе это воображала.

Но, хоть душа Приски и была охвачена этой новой страстью, она не бросала свое канареечное яйцо. По ночам страх раздавить его мешал ей в слезах обнимать подушку, как делали в кино влюбленные героини. Но в остальном высиживание ничуть не портило ее отношения с синьориной Мундулой. Даже наоборот: эта ее привычка прижимать левую руку к туловищу, эти осторожные движения, которые получались уже сами собой, укрепили ее новую репутацию девочки спокойной, послушной и немного сонной.

Прошло уже больше месяца с тех пор, как она взяла сироту под свое крыло, и теперь, по мнению Габриеле, рождение птенчика было уже не за горами.

— Слушай внимательно, не стучит ли он уже клювом в скорлупку. Тогда тебе надо будет немедленно вынуть яйцо из ваты, иначе птенчик задохнется.

Приска надеялась, что признаки приближающегося рождения не появятся в школе во время уроков, иначе придется делать вид, что ей срочно надо в туалет, и прятаться там. Но гораздо хуже, если они появятся во время урока математики, где она один на один с синьориной Мундулой и выдумать благовидный предлог значительно труднее.

Вот если бы птенчик вылупился дома, это было бы вообще идеально, к примеру, после ужина, когда у Антонии и Инес нашлось бы время для помощи и необходимых советов.

Однажды в пятницу синьорина Мундула встретила ее со светящимся от радости лицом. Она была похожа на зажженный светильник из розового опала.

— Сегодня никаких занятий, Приска! Сегодня нам надо кое-что отпраздновать! Со мной произошло нечто прекрасное! Давай же, поздравляй меня и обнимай!

Приска растерянно подошла к ней. Обнять ее? Разве может простой смертный прикасаться к богине, тем более сжимать ее в объятьях? Ей вспомнилась история Семелы, матери Диониса, которая была сожжена за то, что хотела посмотреть на Зевса во всем блеске его величия (и ее сыну, бедному сироте, пришлось пройти через огонь, воду и медные трубы, как рассказывалось в сборнике мифов дяди Леопольдо).

— Обними меня! — повторила синьорина Мундула, и пока Приска стояла столбом, протянула руки, привлекла к себе и сжала в объятиях. От нее очень приятно пахло. Она сжала ее изо всех сил.

КРАК! — сделало яйцо. Приска взвизгнула.

— Что случилось? Я сделала тебе больно?

— О Боже! Оно разбилось! — задыхаясь, сказала Приска, шаря руками под сорочкой.

— Что? Что разбилось? Да что с тобой?

Онемев от удивления, Ундина уставилась на Приску, которая, совершенно обезумев, вырвалась из ее объятий и крутилась волчком, пытаясь отстегнуть узелок от сорочки.

— Что там у тебя внутри?

— Мое яйцо! — сказала Приска дрожащим голосом. И протянула узелок ей. — Вы откройте, я боюсь.

— Яйцо! Несносная девчонка, зачем ты его туда засунула?

— Я его высиживала.

Она с ужасом представляла себе, что окажется внутри свертка.

— Откройте же его! — умоляла она. — Может быть, птенчик был уже готов родиться, уже сформировался… Может, мы еще можем спасти его… положить в инкубатор.

Синьорина Мундула взяла сверток и с большой осторожностью развернула его. Вата была пропитана липкой желтоватой кашицей, которая воняла… воняла… тухлыми яйцами!

— Боже праведный, Приска! Сколько же ты его там держала?

— Больше месяца! — рыдала Приска. — А теперь я его раздавила, да? Он умер?

— О, святая простота! Нет, он не то чтобы умер. Его никогда и не существовало. Где ты взяла это яйцо?

— В клетке. Его мама выкинула его из гнезда.

— Видишь ли, скорее всего, она сделала это не со зла, а потому, что высиживать его было бессмысленно. Это было не оплодотворенное яйцо, из которого получается эмбрион, а потом птенчик… Это было всего-навсего такое яйцо, из которого жарят яичницу…

— А я все это время…

— Да, ты высиживала белок и желток, которые в конце концов испортились. Ты не чувствуешь, как воняет тухлыми яйцами? Ох, Приска, какая же ты дурилка!

Когда объект твоей страсти, вместо того чтобы восхищаться, над тобой смеется — это просто ужасно. На свете нет ничего более унизительного. Приска вытерла слезы тыльной стороной ладони, всхлипнула и попыталась сменить тему.